Арсений Тарковский
Арсений Тарковский
1907-1989
***
Когда возвратимся домой после этой неслыханной бойни,
Мы будем раздавлены странным внезапным покоем.
Придётся сидеть да гадать: отчего мы не стали спокойней?
Куда уж нам петь или плакать по мёртвым героям?
А наши красавицы-жёны привыкли к военным изменам,
Но будут нам любы от слёз чуть припухшие веки,
И если увижу причёску, дыша свежескошенным сеном,
Услышу неверную клятву: навеки, навеки…
Нет, места себе никогда не смогу я найти во вселенной,
Я видел такое, что мне уже больше не надо
Ни вашего мирного дела (а может быть — смерти мгновенной?),
Ни вашего дома, ни вашего райского сада.
1965
***
Кухарка жирная у скаред
На сковородке мясо жарит,
И приправляет чесноком,
Шафраном, уксусом и перцем,
И побирушку за окном
Костит и проклинает с сердцем.
А я бы тоже съел кусок,
Погрыз бараний позвонок
И, как хозяин, кружку пива
Хватил и завалился спать:
Кляните, мол, судите криво,
Голодных сытым не понять.
У, как я голодал мальчишкой!
Тетрадь стихов таскал под мышкой,
Баранку на два дня делил:
Положишь на зубок ошибкой…
И стал жильем певучих сил,
Какой-то невесомой скрипкой,
Сквозил я, как рыбачья сеть,
И над землею мог висеть.
Осенний дождь, двойник мой серый,
Долдонил в уши свой рассказ,
В облаву милиционеры
Ходили сквозь меня не раз.
А фонари в цветных размывах
В тех переулках шелудивых,
Где летом шагу не ступить,
Чтобы влюбленных в подворотне
Не всполошить? Я, может быть,
Воров московских был бесплотней,
Я в спальни тенью проникал,
Летал, как пух из одеял,
И молодости клясть не буду
За росчерк звезд над головой,
За глупое пристрастье к чуду
И за карман дырявый свой.
1957
Первые свидания
Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.
Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: «Будь благословенна!» —
Я говорил и знал, что дерзновенно
Мое благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.
А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И — боже правый! — ты была моя.
Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась, и слово ты раскрыло
Свой новый смысл и означало царь.
На свете все преобразилось, даже
Простые вещи — таз, кувшин, — когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твердая вода.
Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами…
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
1962
Это был самый большой гонорар в его жизни.
О том, как высок был авторитет Тарковского–переводчика, можно судить по тому, что ему в преддверии 70–летия Сталина было поручено перевести юношеские стихи «отца народов» с грузинского на русский. Тарковский был в отчаянии: «Я погиб! Если переведу хуже подлинника, меня сгноят в застенках, если лучше – побьют за искажение оригинала». Стихи эти, достаточно хорошо известные сейчас, представляют собой любовные излияния юного семинариста Джугашвили, пышно украшенные примитивными, стандартными образами. Тарковский пытался найти хоть какой–то свежий вариант, искал синонимы, но снова и снова натыкался на соловьёв, луну, аромат роз за окном унылой кельи семинарии. Он засыпал, твердя обрывки строк: «О, как прекрасны розы тех садов,/ Чей аромат доносит воздух чистый!/ Я на луну лететь с тобой готов…» Рифма не шла. Потом вдруг в голову лезла крамольная: «Я так люблю, как любят коммунисты!» Тарковский просыпался в холодном поту.
И вот наступил день, когда казённый шофёр увёз завершённую работу не то на Лубянку, не то в издательство, не то прямо в Кремль. А через месяц Тарковского вызвали и официально сообщили, что Сталин прочёл, остался очень доволен, но печататься переводы не будут: публикация лирических стихов может исказить образ вождя. «Передайте товарищу Сталину, – совершенно искренне сказал поэт, – что я ему глубоко благодарен!» Поэту вернули портфель, в котором он уже дома обнаружил пачки новеньких, с банковскими бандеролями, крупных купюр. Это был самый большой гонорар в его жизни.
Больше судьба со Сталиным не сводила. Ну и слава Богу.
***
Тянет железом, картофельной гнилью,
Лагерной пылью и солью камсы.
Где твое имечко, где твои крылья,
Вий над Россией топорщит усы.
Кто ты теперь? Ни креста, ни помина,
Хлюпает плот на глубокой реке,
Черное небо и мятая глина
Непропеченной лепешки в руке.
Он говорит: подымите мне веки! —
Слободы метит железным перстом,
Ржавую землю и ольхи-калеки
Метит и морит великим постом.
Он говорит: подымите мне веки! —
Как не поднять, пропадешь ни за грош.
Дырбала-арбала, дырбала-арбала,
Что он бормочет, еще не поймешь.
Заживо вяжет узлом сухожилья,
Режется в карты с таежной цингой,
Стужей проносится по чернобылью,
Свалит в овраг, и прощай, дорогой.
1946-1956
«ВАМ, МОЮ ЦИКУТУ ПЬЮЩИМ».
ТАРКОВСКИЙ и МАНДЕЛЬШТАМ
Мой поэтический слух настолько чуток к произносимому слову, что я порой «слышу» в лирике даже зрелого Тарковского нотки позднего Мандельштама. Но написано это настолько здорово, что моментально «дезавуирует» мотив подражательства. Скорее всего, Арсений Александрович сознательно «продолжал» Осипа Эмильевича, полагая это направление плодоносным для русской поэзии. Он и не пытается скрыть эту свою «мандельштамозависимость». Пишет стихотворение «Поэт», вызвавшее яростную критику со стороны Надежды Мандельштам. Здесь он уже обращается к Осипу напрямую:
«Поэт»
Мы крепко связаны разладом,
Столетья нас не развели.
Я волхв, ты волк, мы где-то рядом
В текучем словаре земли.
Держась бок о бок, как слепые,
Руководимые судьбой,
В бессмертном словаре России
Мы оба смертники с тобой.
У русской песни есть обычай
По капле брать у крови в долг
И стать твоей ночной добычей.
На то и волхв, на то и волк.
Снег, как на бойне, пахнет сладко,
И ни звезды над степью нет.
Да и тебе, старик, свинчаткой
Еще перешибут хребет.
1960
«Когда Арсений, — с нежной улыбкой говорила Анна Андреевна, — лет десять назад стал показывать мне свои стихи, он еще не мог выбраться из-под тяжести Мандельштама. Сейчас нужен особый поэтический слух, чтобы это обнаружить. Он — самобытный поэт» (сказано Г. И. Ратгаузу в январе 1961 года). И еще: «Вот этими руками, — говорила Ахматова, — я тащила Арсения из мандельштамовского костра», — это уже свидетельство Анатолия Наймана.
О каком «разладе» между собой и Осипом Эмильевичем толкует в первой строке стихотворения «Поэт» Тарковский? Молодой Арсений часто встречался с Мандельштамом. Однажды Тарковский имел неосторожность сказать Мандельштаму: «У вас неточная рифма». — «Уберите его, он глухой!» — закричал на него Осип Эмильевич. Очевидно, что особой дружбы между ними не было. Примерно так же относился к самому Мандельштаму находившийся на самом пике славы Владимир Маяковский.
Посредине мира
Я человек, я посредине мира,
За мною мириады инфузорий,
Передо мною мириады звёзд.
Я между ними лёг во весь свой рост —
Два берега связующее море,
Два космоса соединивший мост.
Я Нестор, летописец мезозоя,
Времён грядущих я Иеремия.
Держа в руках часы и календарь,
Я в будущее втянут, как Россия,
И прошлое кляну, как нищий царь.
Я больше мертвецов о смерти знаю,
Я из живого самое живое.
И — боже мой! — какой-то мотылёк,
Как девочка, смеётся надо мною,
Как золотого шёлка лоскуток.
1958
Суббота, 21 июня
Пусть роют щели хоть под воскресенье.
В моих руках надежда на спасенье.
Как я хотел вернуться в до-войны,
Предупредить, кого убить должны.
Мне вон тому сказать необходимо:
«Иди сюда, и смерть промчится мимо».
Я знаю час, когда начнут войну,
Кто выживет, и кто умрет в плену,
И кто из нас окажется героем,
И кто расстрелян будет перед строем,
И сам я видел вражеских солдат,
Уже заполонивших Сталинград,
И видел я, как русская пехота
Штурмует Бранденбургские ворота.
Что до врага, то все известно мне,
Как ни одной разведке на войне.
Я говорю — не слушают, не слышат,
Несут цветы, субботним ветром дышат,
Уходят, пропусков не выдают,
В домашний возвращаются уют.
И я уже не помню сам, откуда
Пришел сюда и что случилось чудо.
Я все забыл. В окне еще светло,
И накрест не заклеено стекло.
1945