Александр Абаринов
(Степан Макитра)

1950, Киев
facebook

---

---

 

Фотография

Нет у меня фамилии фотографа, который сделал этот снимок в начале 60-х! Мастер, талант! Как ухватил в одном кадре всё – и жизненную усталость, и тяжкий труд, и нет радости во взгляде, а брезентовая роба как футляр для человека, у которого, скорее всего, добрейшая душа…

І.
На этой старой и очень честной фотографии, сделанной для заводской Доски почёта – мой отец. Годовщина сегодня. А тогда ведь ему было под пятьдесят; жизнь далеко не праздная наложила отпечаток, и не хочешь, а состаришься раньше времени!
Его биография – история нашей с вами страны, со всеми её, как говорится, тяготами и лишениями.

ІІ.
В моём или вашем детстве обязательно имело место первое потрясение. Не могло не быть, страна такая. Кто-то разбил нос на горке. Другому удалось просунуть голову между прутьев ограды, а вытащить никак.
У отца оно выглядело так… Разбудили взрослые с револьверами и, вместе с сестрой и братом, бабушкой, отцом и мамой, выгнали из дома. Это было в 1932 году, по «указу 7-8», о трёх колосках. За то, что держали пять наёмных работников, коней, коров. Жили в двухэтажном доме с садом-огородом и видом на древнюю реку.

Выслали на север, на реку Свирь, где строилась ГЭС – на спецпоселение, «с поражением в правах». Так они там и остались – в Свирьлаге, ярко описанном Иваном Солоневичем в 30-е годы прошлого века: «… жить было практически невозможно: болота, топь, страшный гнус…»

ІІІ.
Деда арестовали 8 декабря 1937, а через месяц, на Рождество, без объявления приговора расстреляли в Ленинграде. «Абаринов устроил на работу учётчиком какого-то старика по виду из бывших, который мне говорил «спасибо Михаилу Ильичу, что он меня из беды выручил, а то я голодовал». Этот старик за то, что Абаринов устроил его на работу, принёс на праздник 7 ноября бутылку водки…» (Следственное дело №103173, архив УФСБ по Ленобласти).
Доносчик, И. Дупак, сосед его из Миргорода, въехал на освободившуюся площадь.
В 15 лет остались мои без главы – расстреляли Михаила Ильича за «дискредитацию стахановского движения, клевету на Соввласть». Было ему 46. Семью — Марию Александровну, вдову с тремя детьми, снова выселили, пришлось искать новое место для жизни.

Тут и война.

IV.
С первых дней папа на фронте – сначала «быстрые» курсы младших командиров, первые блокадные месяцы, голод; потом Пулково, гаубичный полк на пути немцев к Ленинграду. Потом новгородские болота, окружение 2-ой армии, вышли! И так до 1943-его, до Синявино, до прорыва ленинградской блокады. Любимой его песней до конца жизни оставалась

«Выпьем за тех, кто неделями долгими
Мёрзнул в сырых блиндажах,
Бился на Ладоге, бился на Волхове.
Не отступал ни на шаг.

Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломая врагу!»

V.
«За оборону Ленинграда» получил, а чуть позже – «За отвагу» и орден Славы. В Восточной Пруссии был ранен.

Вернувшись в октябре 1945 года домой, застал разруху, голод-холод, и пошёл на завод, возвратившийся из эвакуации, сварщиком. Женился только в 27 – оказывается, всю войну были где-то рядом, но не вместе! Жена оказалась настырной и заставила уже в конце 50-х окончить ШРМ, школу рабочей молодёжи. О его судьбе и судьбе родных она знала, но так и молчала; о 32-ом и 37-ом я узнал сам, полез в архив КГБ.
Жизнь налаживалась – отец получил от завода квартиру с балконом и ванной, дали участок шесть соток под огород. Бабушка стала получать 23 рубля за реабилитированного мужа, была аккуратнейшей, подвижной, бодрой, но молчаливой. Мы частенько собирались большой семьёй, она жила в соседнем подъезде с дочкой своей, моей тёткой. Лидия Михайловна в Свирьлаге переболела всеми мыслимыми и немыслимыми болезнями, состояние её, сколько помню, было жутким; это была полуслепая, с трясущейся головой и руками высохшая старуха; дышала она с огромным трудом, пугая окружающих.

Ей было тогда 35-40 лет. Это к вопросу о том, кто принял с сохой, а оставил с бомбой.

VІ.
Мои университеты его не очень интересовали – дел был невпроворот, младший родился, завод строился. Но на Ладогу вырывались, там домина и баня на берегу у дядьки, баркас, сети, рыбы валом.
А потом я ушёл в армию, писал письма, мама отвечала, передавала приветы.
Так вот и получилось, что ничего я об отце и его прошлом не знал, пока сам не задал вопрос: «Да как же так, что я живу и ничего не знаю о своём деде? Бабушкиной истории?
Куда все подевались?»
Начал с бабушки, но как-то всё бегом, будто опаздывал. А она выслушает вопрос, разгладит лицо, будто что-то вспоминая, да и скажет: «На-ко, Саня, пятёрочку, всяко пригодится!» Прижмёт, поцелует в ухо. «Иди!»
Вот и весь разговор.

* * *
Только теперь я понял, что ведь это они меня оберегали – на всякий случай! Мой партбилет, мою должность – мало ли, узнают, сообщат куда следует, а там сделают какие-надо выводы. Страх пеленой висел все эти годы, и ничего с этим страхом нельзя было поделать.

Давно уже нет отца, но всегда буду помнить о нём. А фотография эта – очень важная для меня. Будто напутствует он колючим взглядом – смотри, мол, живи, но берегись. В этой стране не знаешь точно, когда гром грянет и откуда.

Так и живём.

Фото: Абаринов Алексей Михайлович. 1922 — 14 июля 1990.

 

---

«Дядя самых честных правил»

15 апреля 2020

Страстная неделя. Карантин. Самоизоляция. Самоизнурение. Самобичевание.
Самое подходящее время для того, чтобы покопаться в собственной истории, помянуть родственников, ближних и дальних.

I.
Абаринов Александр Михайлович – это родной брат моего отца. Старший брат. Когда всю нашу семью в 1932 году отправили в ссылку (указ 7-8) в Свирьлаг, ему было 12 лет. В лагере были не только осуждённые. Ссыльных ставили на разные должности; так мой дед стал мастером электромеханической части на строительстве ГЭС и получил на семью из 5 человек комнату в бараке. Отца с братом записали в школу, бабушка сидела дома с младшей их сестрой Лидией(2). Место в излучине Свири было ужасным: «Болота, топи, липкий гнус; неисчезающий свет белых ночей, полгода — густые сумерки. Жить там было невыносимо», напишет потом один из ссыльных в своей книге.

В 1937 году отцу удалось окончить восьмилетку, Саша получил аттестат о среднем образовании с хорошими характеристиками и направлением в военное училище. Но всё поменялось…

II.
Их отца арестовали 8 декабря 1937, а через месяц, на Рождество, без объявления приговора расстреляли в Ленинграде. «Абаринов устроил на работу учётчиком какого-то старика по виду из бывших, который мне говорил «спасибо Михаилу Ильичу, что он меня из беды выручил, а то я голодовал, а он меня устроил здесь на работу». Этот старик за то, что Абаринов устроил его на работу, принёс на праздник 7 ноября бутылку водки…» (Следственное дело №103173, архив УФСБ по Ленобласти).

Доносчик, И. Дупак, сосед и сашин учитель (из Миргорода), въехал на освободившуюся площадь.

ІІІ.
Саша руководил сборами и пешеходно-гужевым переходом всей семьи к новому месту жительства, за 100 километров. Оттуда уехал в училище, получил лейтенантские погоны, а тут и война, и танковый корпус, и сразу сгоревший танк в 1941-ом и страшные увечья. Так он всю войну в бинтах и госпиталях и провёл. «Весь был два года как засохшим клеем с ног до головы намазан, такое ощущение»,- вспоминал он. Только в конце 1944 восстановился, снова был включён в действующую часть, участвовал как командир танка в Восточно-Померанской операции, снова горел; потерял пальцы на ноге. Однако упросил его оставить в Хемнице, находившемся в зоне советской оккупации. «Там особо уже нечего было делать. Так, дежурство, караулы». «Караулил» до 1960, до хрущёвского сокращения армии.

Инвалида вытолкали одним из первых из миллиона двести.

IV.
Он вернулся под Ленинград, в тот же Волхов, куда в 1938 привёл нашу несчастную семью из ссылки – там жили вернувшаяся из эвакуации его мать и сестра, тётя Лида, сколько ей было тогда? Она в Свирьлаге переболела всеми мыслимыми и немыслимыми болезнями, состояние её, сколько помню, было жутким; это была полуслепая, с трясущейся головой и руками высохшая старуха; дышала она с огромным трудом, пугая окружающих. Ей было тогда 35-40 лет.

Это к вопросу о том, кто принял с сохой, а оставил с бомбой.

V.
Там на берегу древней реки дядя с семьёй и поселился. Рыба – судак, сырть, лещ, знаменитый волховский сиг, ловилась круглый год; река не замерзала возле плотины ГЭС. Но особое место в том рыбопродуктовом рационе, конечно, принадлежало корюшке, которую в эти примерно дни ловили «пауками» или большими сачками — «саками», с лодок и мостков; она шла из Ладоги в Ильмень.

Мы брали из-под навеса длинный шест с притороченной сеткой и шли на берег мимо древнего варяжского кургана, бывшего в бабушкином огороде вплоть до 90-х.
Бурное весеннее течение крутило ледяную воду возле мостков, уходящих метров на десять от берега к середине реки. Трудно было найти свободное место. Всюду рыбаки, монотонно черпавшие воду громадными саками. Казалось, будто все они сговорились плыть против течения, но не на лодках, а сидя на неудобных, выступающих в реку и снабженных треногами, бревнах. Однако, по какому-то заговору эти, и без того странные плавучие средства, вдобавок оказались вмурованными в дно. И вот они, подобно Сизифу, бесполезно толкавшему камень в гору, должны грести и грести, пока силы их не покинут.
Дядя Саша был всем знаком, место мы всегда находили.

Начерпав ведро остро пахнущей свежим огурцом рыбы величиной с ладонь, мы, продрогшие, радостно взбирались в гору, домой.

VI.
Дядя страстно любил фотографию. У него был фотоаппарат «Зоркий» и – острый глаз. Его замечательные снимки – это чёрно-белые свидетельства нашей семейной жизни в 50-х годах, ещё до его демобилизации. Там и я попадаюсь в большом количестве.
Жарким летним днём 1967 года я спешил доложить ему о том, что поступил в университет. В этот день дядя умер, тихо, во сне. Ему было 47 лет – столько же, как и его казнённому отцу.

* * *
Вспоминаю его, всегда спокойного, улыбчивого; добродушия в нём было через край. И то, как братья были всегда вместе, как шутили, когда дядя за столом смешно рассказывал о преимуществах женщин перед мужиками; нас у отца было двое парней, а у него – две дочки. Когда отцу дали от завода садовые 6 соток, он, не спросив ни у кого согласия, разделил их с братом, вместе соорудили избушку для садового инструмента.

А как?

Хороший человек был Александр Михайлович.

Фото из моего архива: Абаринов Александр Михайлович (1920-1967) и его снимки.

цинк

---

Рыбий жир

Искал сегодня рыбий жир. Или витамин Д. Этот продукт теперь повсеместно прописывают от ковида. Его производят теперь, скорее всего, синтетически, а вообще-то он делается из огромной, до двух кило, печени большой океанской трески, которая после 1917-го года была главной рыбой в СССР.
І.
Я ненавидел бабушку Марию Николаевну именно потому, что она вливала в меня рыбий жир утром и вечером. Мне было года четыре, может пять. А бабушку Марию Александровну любил — потому что не вливала.
Я весил меньше одежды, в которую меня упаковывали, чтобы отправить в детский сад. Я ничего не ел. Я умирал и был дистрофиком по анамнезу. Разносолов в семье не было. Каша. Макароны. Хлеб. Раз в месяц котлеты, которые я тоже ненавидел. В детсаду, видимо, то же что-то несъедобное (для меня) давали.
Это были послевоенные годы и снабжение было не очень — но разве я что-то понимал.
Я в ту пору не знал ничего о мороженом, эклерах и круассанах. Коробочка с мармеладом, которую нам кто-то подарил, замерла в детской памяти и была целью всей мальчишечьей жизни, мотивировала на существование.

ІІ.
Тогда я не знал, конечно, что партия и правительство через десять лет после войны построили почти тысячу рыболовных судов и страну уже к 1960-м годам стали заваливать — вдобавок к треске и зубатке, минтаем, хеком и нототенией. Лишённый интернета, ютьюба и рецептов, народ открещивался, тратить 3 рубля 80 коп. старыми (38 копеек новыми,1961.-аа) за килограмм неведомых названий решительно отказывался, ожидая, что вот-вот появится мясное и колбасное изобилие.
Кроме того, судак, сырть, сиг, окунь, приличных размеров плотва даже с берега ловились очень неплохо.

ІІІ.
И вот что я вам скажу, мои дорогие…
Не знаю наверняка, что поспособствовало, но я стал молотить как не в себя, и скоро сделался упитанным парнишей. Кроме того, я подрос. Прежние одежды уже не подходили, и их донашивала двоюродная сестра.
Я, которого тащили за руку в детсад как спущенный воздушный шарик, начал бегать в футбол и заколачивать! И гонять вокруг барака, в котором мы жили после войны, на велике.

Стоил тот рыбий жир 4 копейки/флакончик. Я помню его до сих пор, такой он был мерзкий.

* * *
К чему это?
Просто давайте вспомним тех, кому мы доверяли нашу маленькую ладошку, кто водил нас в садик, кто капал в чайную ложечку рыбий жир; кто жёг сахар при страшном кашле и потчевал; кто потом совал тебе, студенту, на дорожку пятёрочку и целовал в ухо.

Я помню.

Фото Абаринов Александр Михайлович (1920-1967)

цинк

---

Пальто

Юношеские воспоминания у Саши были в основном связаны с девушками. Потому что именно в этом возрасте, когда только вот окончил восьмилетку и стоишь на перепутье – то ли сдать документы в техникум, то ли пойти в девятый класс, появляются добрейшие феи и настойчиво советуют никуда не идти, а целыми днями лежать на пляже. Или бродить, например, по парку, или читать всё подряд.

І.
Коля, друг ситный, однажды сказал: «Пошли на железную дорогу, батя поможет с устройством. Заработаем, чего-нибудь купим! Чего болтаться?»
Коля был Сашин ровесник, толстый и невысокого роста. Девушки пока что на него не смотрели. Но его слова Саше пришлись по душе. Потому что мама в преддверии осени уже примерила на него тесное клетчатое пальто за сорок рублей и сказала, что очень хорошо. Но Саша хотел за 60, мягкое, в тёмную мелкую клетку на тёмно-синем фоне, финское.
С навернувшимися слезами, они с мамой разошлись во мнении и пространстве. Саша вышел на тёмную улицу и пошёл, куда глаза глядят. Его никто не понимал, не любил, не слушал. «Ну, и живите»,- сказал он, «а я утоплюсь!»
По дороге к великой русской реке Саша встретил Тамарку, они пару раз танцевали в ДК, Тома была очень симпатичная. «Ты куда?» «Да так… А ты?» «В аптеку, папке тут надо купить», — достала она из кармашка сарафанчика рецепт. «Ну, пошли, мне всё равно делать нечего!»

ІІ.
Никто из вас никогда не целовался в подъезде, поэтому вам этого никогда не понять!
Только хлопающие входные двери возвращали Александра и Тамару на землю. «Ну, пусти, пойду!» «Отнеси лекарство и выходи! Ещё рано!» «Нет, давай, до завтра! Есть расчёска?»
Они расстались. Саша потопал к себе во двор, где Коля под уличным фонарём устранял «восьмёрку» на колесе. «Ну, ты готов? Давай, там надо в семь уже быть! Бери поесть и чай, там на путях ничего не найдёшь!»
Тёплое июльское утро обещало жаркий день. Друзья купили билеты до Разъезда, за 12 копеек. Старые вагоны «кукушки» были пусты – до грибного сезона ещё далеко, а дачники уже с месяц как поселились вдоль железной дороги на Оять.
Успели к семи.

ІІІ.
Станция «Разъезд» представляла из себя выкрашенную в густо-коричневый цвет деревянную будку без окон высотой меньше двух метров. Возле неё сидел дед с самокруткой, одетый, несмотря на летнюю теплынь в фуфайку серого цвета без воротника и замызганные штаны, заправленные в кирзовые сапоги.
«Дедушка!» — спросил Коля. «А где найти Дмитрия Сергеевича, начальника?» «А ты Хлямкова Коли сынок? Тоже Коля? А это кто? Ага. Ну, давай, закуривай, я — Дмитрий Сергеевич».
Тут подошли две большие тёти, на нашем поезде тоже ехали.
«Нина, открывай сарайку! Коля, помоги модерон выкатить! А ты, парень, — обратился он к Саше, — глаза-то есть, смотри за путями, вдруг какую-то заразу на колёсах бог не по расписанию вынесет на полной скорости, всяко было!»
Саша встал на однопутку и стал вглядываться в марево над рельсами, смотреть, как велел старший, то вперёд, то назад.

IV.
Открыли сарай-станцию. Лучи утреннего солнца пробивались туда сквозь щели, выхватывая сложенные инструменты, висящие оранжевые жилеты, сигнальные флажки.

Женщины переоделись без всякого стеснения, справедливо считая подростков своими детьми, а те напялили оранжевые жилеты поверх обычных рубашек. На модерон – приземистую тележку с двумя колёсами, на которой можно было что-либо возить по одному только рельсу, еле-еле, подложив ломы, впятером погрузили четыре новых тяжеленных деревянных шпалы, 4 лопаты, грабли, домкраты, вёдра и какие-то ещё инструменты, и повезли. Толкать было легко, но метров через триста дорога повернула и пошла несколько в гору. «Что, ага? – спросил Дмитрий Сергеевич, взявшись левой рукой за тележку и подталкивая её изо всех сил. «Это что! Это не груз! И погода, смотри-ка, шепчет!» Женщины тоже навалились.

Через полчаса вся потная бригада была на месте.

V.
«Алё! У нас час и двенадцать минут. Потом пропускаем архангельский, курим. Давай, меняем!»
Женщины принялись отгребать от полусгнившей шпалы щебень. Саша с Колей под наблюдением установили домкраты, а Сергеевич профессионально-мощным, почти стоматологическим усилием, извлёк из столетней шпалы восемь кованых костылей, которыми она была прибита, когда Россия ещё не вступила в войну с Японией и «Варяг» ещё был на плаву.
«Смотри-ка, неплохие, без изъянов!»

Бригада спокойно подняла двумя домкратами многотонный рельс и ударами ломов вытолкали старую шпалу под откос. Вот так и прошёл час двенадцать.
Сняли домкраты, убедились, что рельсы опустились. Ушли под насыпь, передохнуть.

Тяжело!

VI.
Архангельский прогрохотал, из мутных окон вагонов бледнолицые потомки Ломоносова разглядывали путейщиков, не понимая, как можно лежать в ивняке с комарами, когда в огромной стране есть более интересные места для отдыха.

«Кончай валяться, давай шпалу!» Снова домкраты, подняли, расчистили лежанку для новенькой просмоленной шпалы, страшными общими усилиями затолкали её на место старой и стали подсыпать щебнем по уровню, сначала прибив историческими костылями. Подсыпать шпалу – это вам не грибы собирать! Пять, а то и шесть вёдер щебня нужно распределить вручную, склонившись над путями. А потом утрамбовать тяжеленной «бабой».

«Надо бы водичкой пролить, но будем надеяться!»- сказал Сергеич. «Давай, перемещаемся!»
Они ещё более удалились от станции Разъезд.

VII.
«Нина! Галина!»- похлопал по плечу одну из девах Дмитрий Сергеевич. «Наберите-ка воды!» Те схватили по ведру и скрылись в кустах. «Это сёстры. Глухонемые. Но, молодцы, справляются. А чё дома-то сидеть?»
Принесли чистой, холодной воды – рядом бил родник. Все напились, умылись, облились, остальное вылили на уложенную шпалу.
Коля отпросился ещё принести, побежал посмотреть. «Там красота! Свежесть такая, трава по пояс. Чисто. Давай после работы заглянем?»
Модерон понемногу освобождался от шпал, усталость нарастала. Есть не хотелось совершенно. Жарко!
«Давай, последняя. Сейчас два ленинградских пропустим, да и закончим на сегодня! Вот так, парни, копейка получается! Ничего, это вы с непривычки, а через недельку будете прыгать с кувалдой да с ломом! Вон на Галю посмотри!»
Галина насыпала доверху ведро щебёнкой, подняла без усилия и легко раскидала вдоль уложенной новой шпалы; сестра тут же в полной тишине разровняла, глухо ударяя колодой.

VIII.
Ни на какой родник ребята не пошли – шла дрезина с Ояти, подобрала их. По-быстрому закрыли сарай – и в город. «Ну, всё — завтра не опаздывайте!»
Саша еле поднялся на свой четвёртый, умылся, поел и хотел пойти на улицу, но глаза сами собой стали закрываться. Прилёг и уснул. Не слышал, когда пришли родители, как перешёл на свой диванчик.
Мама разбудила в шесть. «Не опоздаешь?» Никакого желания куда-то идти не было. Спал бы и спал! Тут Коля стал орать. Вышел на балкон, кивнул. Так молча и прошагали до станции, Коля тоже был сонный.
Галя с сестрой подошли, заулыбались. Головами покивали вопросительно, показывая на ноги – мол, как крепатура? «Ничего. Но тяжело!», — сказал Саша.
Те согласились.

IX.
Так прошло две недели.
Сергеевич выдал аванс, по 32 рубля на душу. Саша положил в карман рубашки и застегнул пуговичку. Коля сложил вчетверо и положил под стельку. «А чего вы не ходите через лес? Тут же до вас рукой подать, километра три. Вы выйдете прямо на Халтурина, возле садов. Вон тропка. Идите, никуда не сворачивая».
Пошли. Это был чахлый лесок, какой обычно растёт на болотах. Слева – кочки со спелой морошкой, справа берёзки и сосенки. Вот мелькнуло зеркальце прозрачной коричневатой воды. «Скупнёмся?» «Давай!»
Полезли в прохладную воду, а дна нет, и мшистый бережок стал рушиться, оставаясь в руках. Трясина стала тянуть ребят, а зацепиться не за что! Да и сил почти не осталось.
Стали кричать.

X.
«Ведь что интересно»,- рассказывал назавтра Сергеевич. «Я-то ничего не слышу, а они, даром, что глухие, почувствовали, меня толкают, показывают в лес! Я им, что, отдыхайте, щас дрезина придёт, ждите. А они, как те собаки, не дают сидеть, тащат! А как спустились с насыпи, тут и я услышал!»
Втроём они выломали берёзу и стали ребят вытаскивать.
«Насчёт Коли, уже думали, всё. Ушёл в жижу, и молчок, не видно. А ты его вроде как за руку держал, но тоже. Ну, вот хорошо, что правая у тебя свободная была, уцепился, мы с бабами и вытащили. И вы лежите такие голенькие, писюны набок. А Галка с Нинкой не отворачиваются!» – погрозил он пальцем.
На лице у «баб» было разлито счастье.

ХІ.
Первый производственный опыт у ребят оказался непростым. Но потом, после десятилетки, Коля поступил в Политехнический, а Саша – в Университет. Николай Николаевич преподаёт в Морском университете, профессор. Саша из России уехал, отслужив в Заполярье. Но всякий раз, когда в окно поезда видны оранжевые жилеты, я уверен, они вспоминают тот жаркий июль.

* * *

Дмитрий Сергеевич – хотел он этого или не хотел, но он преподал парням урок на всю жизнь. Его никто не контролировал. Он был самым главным на двадцать вёрст. Он мог бы вообще не менять эти шпалы, не покрикивать на малолетних и на женщин в жилетках. Но совесть родилась вперёд его.
И это качество, между прочим, было присуще не только тем людям, на станции с ничего не значащим названием «Разъезд».
А пальто Саша купил – такое как хотел, сносу нет! Ещё мама сказала, что приходила несколько раз девушка, но она не стала будить.
Мамы лучше всех понимают, когда лучше всего девушкам приходить.

цинк

---

Полёт

Святочный рассказ

Роман Романович Недригайло, мужчинка за пятьдесят, был отправлен женой, чтобы купить картошки, четыре куриных ноги, российского сыра и шесть сосисок. «Да постригись уже, ходишь, как чёрт!» Роман Романович сначала собрался было ответить, да не стал, а просто хлопнул дверью.

І.
Вечерело. Вот уже Рождество, а день всё как-то слабо прибавляется, подумал он, заходя на рынок. Там Роман Романович всегда с интересом рассматривал квашеную капусту и огурцы в вёдрах, блестящие бока солёных арбузов, мочёную антоновку и кислые помидоры с тонкой кожицей. Да взять тот же солёный чеснок, который у нас так приготовят, что сразу готов головку съесть, или баклажаны с сельдереем, тёртой морковкой и чесночком, я уже не говорю о прочих сопливых опятах — ведь напрочь разрушат в сознании трезвый образ жизни и направят прямиком за чекушкой!
Роман Романович взял три — чтобы за второй, так сказать, не бегать. Торба, которую он носил с собой с первого дня после свадьбы, наполнилась приветливым звяканием; несмотря на сгущавшиеся сумерки, казалось, сознание и небо начали проясняться.

На мороз, подумал Роман Романович, и не без удовольствия выпил первую.

Рыжая Люба за прилавком, наблюдавшая за перетеканием жидкости в организм Роман Романовича, на автомате достала из ведра солёный огурец размером в половину полена и протянула — нате, мол, закусите.
С перчиком!

ІІ.
Любе такие мужчины — домашние, с сумками, то есть хозяйственные — очень нравились. Ну, нестриженый, ну, выпил чекушку! Зато обязательный и что ни попроси — сделает, видно ведь сразу. Мужчина, вы возьмите ещё один, последний, я уже буду сворачиваться, темно.
Она вложила ему в руку выставочных размеров овощ.

Спсибо, сказал Роман Романович, выпустив букву а. А Вас как звать, а? А можно Вам помочь, Вы же уходите, а? Люба кивнула и разрумянилась. Роман Романович взял три пустых ведра, Люба сумку с пакетами и фартуком, и они направились к автостанции. Пока шли, Роман Романович засосал вторую чекушку и дохрустел огнедышащий огурец. Проходя мимо будки с надписью «Срочные Европейские стрижки мужчин/женщин от 50 гривен», Роман Романович замедлил шаг.

В кресле скучал парикмахер.

ІІІ.
Роман Романович догнал Любу и спросил — Вы не в курсе, тут у вас хорошо стригут, а то я зарос малёха? Очень хорошо. Его Самвел зовут, абалдєнный, улыбнулась Люба.
Роман Романовичу улыбка очень понравилось.
Выпейте со мной на брудершафт, предложил он. Нет я выпивать с Вами не буду, мне ещё корову доить. Вы меня лучше поцелуйте, крепко-крепко, как Вы умеете!

Холодный январский вечер вмиг потеплел, вьюжить перестало, на землю стал падать голубой снег. Где-то над головой заиграла музыка, уличный фонарь стал светить в два раза ярче. Роман Романовичу показалось, что на облетевшем клёне тёхнул соловейко, а сбоку бабахнул, потрескивая и рассыпаясь, дорогой салют.
Он распахнул пальтишко, поставил свою торбу и любины вёдра на снег; они слились в страстном поцелуе, взлетели и на небольшой высоте понеслись в сторону любиного села, взявшись за руки.
Нестриженая голова Роман Романовича была объята пламенем неожиданной любви.

IV.
Прохожие показывали пальцами на них, провожая улыбками; румяные дети на горках начинали подпрыгивать на месте и что-то кричать; дальнобойщики сигналили, высунувшись в майках из своих жарких кабин; вышедшие на балкон покурить завистливые мужики качали головами, пытаясь щёлкнуть в них окурок.

Литератор Задрищенков, стоявший возле окна, зевнул, хлопнул рюмку и нашлёпал: «Куда и зачем он несётся, этот жалкий украинский клон Шагала; только у великого мастера герои могут парить в небесах или взлететь от счастья; здесь же, в разорённой стране, в тенетах коррупции, на земле олигархов сиречь преступников — им не подняться выше первого этажа выделенной им «хрущёвки»!
Вечный их удел — ползать».

Задрищенков насладился слогом и накатил ещё.

V.
Люба оказалась хлебосольной хозяйкой.
На печи уже клокотал чугунок с картошкой, она подоила корову и заставила Роман Романовича выпить литровую банку парного. Ему показалось, что он уже много-много лет в этом доме: половицы, укрытые домотканой дорожкой, кошка, разглядывающая его, старательные ходики, висящий возле рукомойника рушник, икона в красном углу — всё это он уже видел когда-то.

Пока Люба накрывала на стол, он уселся в кресло и задремал.

VI.
Проснулся Роман Романович почему-то в своей квартире. Рядом с ним никого не было. Он вспомнил вчерашний вечер и ему стало удивительно легко оттого, что всё это оказалось сном, что он дома, что никакой бадяжной водки он не пил, и не летал, задевая штанами верхушки сосен, неведомо куда и с кем, взявшись за руки. Мурлыкая, он прошлёпал на кухню, включил чайник.

Из ванной вышел какой-то умытый мужичок, весь в шерсти, обёрнутый знакомым полотенцем и сказал, улыбнувшись — баревзис! Что, переспросил Роман Романович, но мужик уже скрылся. Кто это, вскричал Роман Романович?

Чё орёшь? В кухне появилась жена. Это Самвел. Как он меня постриг, скажи! — покрутила она головой в золотых кудряшках.

Кто он? Что делает в моём доме? — с интонациями драматического артиста спросил Роман Романович.
Ну, чё ты, Ромцю, прильнула жена. Это ж ты его привёл! Поживёт он у нас, он комнату ищет, парикмахер.
Абалдєнный.

А ты молодец, всё купил! А это куда?
На столе одиноко лежал солёный огурец величиной с половину полена.

Тут Роман Романович упал и потерял сознание.

цинк

---

---