Айдар Сахибзадинов т.3

Сахибзадинов
Айдар Файзрахманович

Родился в Казани в 1955 году, служил в армии, учился в Казанском университете на истфилфаке, заочно закончил литинститут им. Горького. Сменил много сермяжных профессий. Работал в журналах «Казань» и «Идель». С 1998 года – в Московском журнале «Стройка». Живёт и работает в  подмосковье в деревне Дурыкино.. Издал три книги прозы. Публиковался в журналах «Топос», «Казань», «Идель», «Литучеба», «Дон», «Флорида», «Московский весник», «Наш современник», в газете «Литературная Россия» и др. Лауреат премии имени Гавриила Державина.
О себе
facebook

Все тексты Айдара в ФИНБАНЕ

«Истинно только детство, остальное – разумеющая тщета»

Заметки

О дневниках и письмах

Почему письма чаще талантливее прозы? От свободы, от хаоса вседозволенностей…

В дневниках нельзя писать о плохом. Потом и будешь читать только о плохом в своей жизни. И станет опять плохо…

Наше сердце

Мы живем в Интернете, в виртуальном мире. Мы – вездесущи и всеобъемлющи.Мы не пойдем на презентацию, даже на похороны, нам все покажут на видео. И это будет сильней реального, проникновеннее, действеннее: можно фиксировать движения, лица, и даже воскресить покойного. Мы сильны! и только когда нас самих повезут в медицинской каталке, со звериной, с первобытной тоской ощутим, как мы одиноки, — у нас в руках не будет гаджета! А это значит, что мы умерли, живые в могиле, ибо сердце наше уже не бьется, наше сердце — зеленый кружочек в углу экрана, сигнализирующий о нашем присутствии в сети. Он погаснет.

Письмо

Человечество утрачивает прекрасный навык — письмо от руки. А ведь почерк, индивидуальный, буквы и знаки, ложащиеся на чистый лист бумаги вдумчиво, порождают при невольном любовании ими новые мысли и сюжеты. Чистописание определяет порядок в душе и мыслях, идеи выстраиваются чётко.

Память эмбриона

Остаточное чувство эмбриона. Я — в утробе матери. Во тьме полунебытия. Тембры. Ночной разговор родителей об аборте. Отец настаивает. Мать отвернулась к стене, она против. Отец говорит хриплым басом, что уже трое детей!
Я –четвертый! Я сжимаюсь со страхом котенка, который чувствует, что его хотят убить…
Мама борется за мою жизнь. Мне очень страшно. Это в крови до сих пор…

Ластик

Уже не помню точных ощущений, не помню образы в тот миг, когда неистово хватал, любил.
Лишь помню общее: любил…
Так и прохожий у моей могилы скажет: вот и бедняга этот как-то жил…

Мне нельзя ни о ком вспоминать?

Если тоскую по людям из детства, по армейскому товарищу, по троюродному брату из камской деревни, или по однокласснику — тоскую определенно, конкретно , вспоминая черты , голос… и очень хочется узнать , как он сейчас , этот человек, живет… оказывается, что именно тогда, в ту пору тоски по нем, он и умер.
И это уже в который раз!

Надежда

Надежда на справедливость, глаза народа…. Представляются мне — как зрак из-под белесой пелены в тухлой бочке, где сидит, удивляясь миру, подневольный Ихтиандр.

Одиночество

Мир ужасен в своей жестокости, и счастлив тот, кто об этом забывает.
Еще легче живется тому кто верит в Бога. А я тут — один за все в ответе. За мир и насилие. Хотел бы уверовать. Сдался бы , как больной Врачу. Не получается. Обречен на одиночество.

Жизнь

В чем смысл жизни? Один неглупый человек написал, что жизнь – стремление к смерти.
Наоброт! Жизнь — это страх смерти. С самого младенчества. А не стремление к ней. А смыслы меняется в зависимости от здоровья. Если бы суцидники знали, как наши благородные кровяные тельца, героически погибая, устравивают микробам битвы при Каннах!

Жизнь — арена

Битвы под солнцем я чаще проигрывал. Выигрывать жестоко. Твоя нога на чьем-то горле. Гаснет внизу зрачок…Зрители показывают пальцем вниз, как в амфитеатре, где бьются гладиаторы. И я убираю ногу…
И получаю ответ. Герой думает: он победил!
Иногда вижу ,как ухищряется глупец, пользуясь моей вежливостью и общечеловеческим стыдом, пытается меня надуть. Вижу каждый его ход, и от стыда даю себя обмануть. Увы, я не е Печерин, который не прощает ничего.

Голуби
Бедные сизари… Теперь, в новом обществе, их не любят, не кормят. Ненавидят. «Голуби Мира» тоскуют по СССР. Тогда им жилось лучше. Они были символом мира и счастья. И это после книги Резуна, где он изгадил образ голубя. Ведь голубь был символом ненавистного ему СССР! Резун писал, что, мол, голубь гадок — добивает больного собрата. Но добивают больных собратьев почти все животные. Даже люди. Резун дальше своего подоокнника не видел.

Ислам на Волге

В Поволжье умеренный северный ислам. Полутэнгрианский. Приноровившийся за века к местным условиям. Из-за отсутствия мечетей на протяжении 450 лет – немного протестантский. Вторгаются к нам с черным хинжабом, с несгибаемой жесткостью люди вахабитского толка.

Весёлый гладиатор

После боёв Роя Джонса никого не хочется смотреть. И не только мне. Поэтому его в индустрии бокса и невзлюбили. Он всё сломал. А из кроваво-жуткого пыхтенья, сбирающего с тонконогих римлян кучи сестерций, сделал весёлую жизнеутверждающую клоунаду в стиле бразильских помидорных баталий — обесценил ахи.

Там, где нас нет

Волга, как исполинская рыба, легла вдоль берегов и мерцает студенистой кожей. Рву её тело, беру в ладони, оно истекает, как морская звезда…
Вижу свой пионерский лагерь на горе, в Гребенях. Там обрыв, туда мы ходили плакать, глядели сквозь дымку над рекой , сквозь слезы на родную Казань. Место на склоне часто было занято тоскующими детьми.
Нынче смотрим с казанской дамбы на туманные холмы за рекой — плачем по лагерю, но туда уже никогда не возьмут.

Толстой

Лев Николаевич силён в изобразительной психологии, как никто. Он как уверенный боксёр предупреждает, куда будет бить. И тем не менее его удар производит ошеломляющее действие — «Смерть Ивана Ильича»!

Кафка

Дневники Кафки. Печальный человек, приговорёный к литературе. Но скромный, откровенный малый: «Холодно и пусто. Я слишком хорошо ощущаю границы своих способностей, которые, если я не поглощён полностью, безусловно узки».
А ведь это одна из бед писателей. Не понимая этого, многие уходят из жизни. Когда думают, что талант иссяк. Это творческий кризис. Порой очень долгий. Нужно это пережить, и выйдет солнышко.
Порой не можешь составить простое предложение. А когда удар — шепчет на ухо бог. Даже во сне придёт такая фраза, чтоутром долго в неё вникаешь

О гармонии

Достоевский писал, что гармонии не будет, покуда «одна гадина поедает другую гадину». Но ведь жрут ради пресловутого баланса в природе, ради той же гармонии, где как раз сказано: не жрать! И тут мерещится мне: окончание слова «гармо-ния» — заглатывает крокодил по кличке Парадокс.

о Родине

Женщины — что? Перелетные птицы, красивые листья на дереве — куда понесет ветер. Не осуждаем. Им бог велел. Созреют, распустятся и улетят. Они – прививочные ветки, а мы – корни. Нам родную почву подавай. Иначе болеем и сохнем.

Мне это нужно?

Иногда представляю бедную мою судьбу при великих российских правителях . Как меня вздёргивают на воротах при Иване Четвертом; как отправляют всей семьёй в подземелье — на демидовские заводы, где прожить мне всего два года; как молотком плющат пальцы ног, дабы сознался, что я — японский шпион; как у меня во время коллективизации или продразвёрстки отнимают всё: дом, одеяла, одежду, — выгоняют на мороз с детьми, и я стучусь к соседям, к родне, но они не пускают — боятся, потому что им сказали: если пустят, то их тоже с детьми выгонят на мороз (из письма Шолохова Сталину).
Нужны ли мне такие экономические прорывы? Жизнь у человека — сокровище, и все эти иваны, петры и иосифы, вместе с их величественным бредом, по сути ногтя любого из нас не стоят.

Эволюция?

Мы опять хищные, с пробившейся шерстью, нахальные и жуликоватые. И что печально, мы в тупике — время нас не улучшает, а делает изощрённее в мерзостях. Советская интеллигенция подходила к черте гуманизма, но всё испортил, как говаривал Аркадий Райкин,— «таФароФед»

То ли гангстер, то ли шериф

Ещё когда страна была в хаосе, когда убивали, хватали банки и предприятия,— ещё тогда я думал: бандиты без закона не смогут существовать— им нужен порядок, чтоб их деток по пути в школу не порвали. Заставят людей говорить о чести, о достоинстве, что деньги не главное, что нужно воспитывать патриотов, быть скромными( тут церковь подвяжется) . и в конечном итоге плебс, постепенно забывший, как страшно его обобрали, вернётся к разговору о Родине.

Мандарин

Мне б под елочку 63 года! Гномиком или зайчиком. А после утренника получить бумажный пакетик с изображением Деда мороза и Снегурки, где внутри: конфеты, пряники и единственный мандарин — с таким разительным запахом, что сильней запаха от грузовика с мандаринами нынешними. И тот мандарин я принесу домой. Разделю на троих дольками, дам сестрам. А папа с мамой, пережившие в своем детстве голод 30-х, а потом войну, скажут: ешьте сами, мы не любим мандарины!

Незабываемое.

Помню видео. Касатка до того была убита горем, что несколько дней плавала в обнимку с погибшим детенышем-подростком.
А однажды смотрел, как простые дельфины хоронят детеныша. Группой плывут в один вряд – очень медленно и очень торжественно. В центре убитая горем мать. Держит поперек тела погибшего детеныша. Вид снизу сзади. Невыносимое зрелище! Видео без звука, но будто где-то реквием волей божьей исполняется.
… И вспоминается молодая мама -36 лет. Как сидит она всю ночь у тела 8 летнего сына на столе. Каково тебе , мама? Тогда и теперь!?…

Верный

У Буча опять случилась беда. Мы срочно привезли его Зеленоградскую клинику. Он лежал рядом на полу , ждали хирурга операционного. Вдруг подошла ветсестра, быстро сделала ему укол снотворного, предварительного — перед анестезией, и ,вероятно, почувствовав, что уплывает , он подполз ко мне (я был в плетенках) и передними зубками закусил кончик моего матерчатого носка, сжал. Я понял. Это чтобы, засыпая , остаться со мною ментально в связке, быть со мной, не теряться,- чтобы не унесло в космос.
Та очередная операция прошла удачно.
Февр 24 г .

Прощание с Урюмом

Один раз в год маленький пушистик приходил к нам во двор — в ноябре. Плакал, голодный и тощий. Едва помещался на ладони , или грудном кармане.
А однажды , как выпал снег , я заметил на крыше низкого чулана воришку. Я курил на высоком крыльце, крыша лежала, как на ладони , и, несмотря на темень, белого котенка я хорошо различил. Он воровал хлеб , наломанный птичкам на утро . Увидев меня , метнулся обратно, хлеб покатился в сторону. Я вышел в переднюю часть двора.
Оказалось, котят двое. Наверное, два братца. Черный , прятавшийся у дровяника, и этот белый, сиганувший в пролом. Уши у белого были рыжими и стояли не ровно, торчали, как сухие надломанные листья березы. Вероятно, черный был младше брата, ну на минуту, на две. И потому робел — стоял на шухере. А белый воровал. Увидев меня на крыльце, схватил кусок и , в спешке теряя его, спрыгнул в снег.
Там был заброшенный курятник, где они , по-видимому , и приютились. Дверка курятника висела на одной петле, ее на ветру качало, она скрипела, внутрь курятника стлалась начинающаяся метель. И- боже мой! Дрогнуло сердце – зачем таким малышам выпала эта судьба? Ведь какое-то время они держались в холоде и голоде!
Их перестала кормить мать. Значит, им месяца два-три. Их не задушили коты – ради новой течки у самки, как делают львы…

На крышу чулана я крошил белый хрустящий хлеб. Такой вкусный привозили в наш магазин. Ржаной птичкам нельзя! Нарезал сала, часть покупал, часть дарили новые друзья из села. Тяжелые рулеты из шкур. Рассыпал семечки подсолнуха.
Поначалу сало котятам ,конечно, не доставалось, его уничтожали еще вечером. Сороки, чужие кошки . Сало нарезать на мелочь я не любил. Долго и муторно . Квадратики липнут друг другу, на морозе схватываются, все равно получается ком, синичке и воробью не под силу. Пальцами разъединять на доске – каторга.
И стал я прибивать гвоздями целые шматы к обрезкам тяжелых досок. Коту не утаранить. Эти коты сытые, соседские. Они у меня и развешанную чехонь в сарае с прыжка срывают. Залезут повыше бечевы, на которой висит просунутая под жабрами рыба, прыг – и остается на бечеве только рыбья голова…
Но как бы я не прибивал, не привязывал бичевой сало , коты, упираясь в доску лапами, с силой сытное лакомство отдирали.
Пришлось делать висячие кормушки-домики. Вот они были неприступны для жулья.
Братцы, Черный и Белый, были дикие. Фыркали и драпали от меня, задрав хвосты. Месяц я приближал и приучал их к крыльцу. Сначала кидал вкусняшки в пролом ограды, к соседям, поближе к распахнутой двери курятника. Но сколько я ни пас, котята не выходили, казалось, их вообще не было. Лишь отвисшая дверка скрипела на ветру, да внутри курятника вырос сугроб. А следов на снегу не было.
Однако к утру хлеб исчезал.
Так кто же уносил хлеб? Сороки, крысы, другие голодные кошки?
И однажды увидел! Оба брата сидели в проломе и следили за мной. И тогда я стал носить им кашу с намятой рыбой. Которой кормил тех- уже живших в веранде. Клал побольше — с расчетом на непрошенных гостей.
Это длилось долго. Не по глупости котят. А потому что они осознали, что жизнь у них одна. Две крошки, вышедшие не так давно из теплой утробы матери, оказались одиноки на большой, холодной заметеленной планете.
Им предстоит бороться за жизнь.
В мозгу у них пульсирует тонкая ниточка, что успела оставить им мама. Тот самый инстинкт самосохранения. Страх и осторожность. И это отличает их от других зверушек, живущих с человеком. Посмотрите на щенка и котенка. Диких. Котенок в кровь порвет вам ладонь. Если успеете его схватить. А щенок, виляя отросточком, ляжет на спину, поднимет лапки, подставит пухлый живот. Хоть под нож. Хоть под матерые клыки.

2

Под Москвой, где мы жили на даче 20 лет, диких псов почти нет. Ну, один. И мощный. Он вожак. Пришел невесть откуда. И стал князем. Захватил удел. И к нему по ночам стекаются от домов разные породы. Они кормят вожака кошками. В основном самцами , вышедшими жизнь покласть ради кошачьей любви.
Одни псы ложатся в засады, другие гонят. Коты утопают в сугробе, и мелкие псы , настигнув, терзают их для стола его превосходительства. Например, Альпийского овчара, что завелся тогда у нас. У него в прислужниках был ротвейлер, живший у цыган.
Я видел этих псов ночами — с азартными глазами, с улыбкой до коренных зубов, галопом несущихся по снежной опушке –то парами, то по трое, оглашающих ночной морозный воздух переливчатым лаем.
И видел их днем – возле хозяйских ворот, лежат, мирные и добродушные. Глянешь – мило повиляют хвостом.
Я вырос в казанском поселке и ни разу не слыхал, чтобы собаки ели котов. Это неслыханно! Гонять гоняли. Для острастки… А в Москве вот едят. Это Москва. Там кур доят.
Однажды у Ленинградского шоссе я выгуливал Буча. Поводок отцепил. Он умный ,шагал рядом, терся теплым плечом о колено. И вдруг откуда ни возьмись, появился серый лохматый кот. Буч кинулся, они покружили ,и кот бросился вниз по склону, к дереву. В ужасе я закричал, что было мочи. Снегу было много, — и Буч догнал беднягу у самого комля.
Я все кричал…
А Буч, довольный выигранным состязанием, носом валял ошарашенного кота в сугробе и слегка подкидывал. Играл.
Ну ,конечно! У него самого семь кошек в доме. Иные при встрече в коридоре , особенно кошки, боксируют его лапами по морде.

И вот январь.
Гулящие коты почти все съедены по поселкам. А хозяева все ищут их ,ищут. Бедная девочка, что встретилась мне у магазина, все развешивает по заборам фотографии своей любимицы в бантике…
Происходит странное. Малые дворовые собаки сами начинают прятаться. Хорониться ночью во дворах. Наступила страшная пора и для них.
Тот самый собачий каннибализм.
Дача моя находилась у леса ,ниже торчали кочки, за ними речка.
Однажды морозной ночью я услышал от речки дикий горловой душераздирающий крик – предсмертный.
Я опешил: отчего такой страшный крик? Песик провалился и тонет в речке? Уносит под лед. Но где там! На речке этот лед сейчас толщиной с полметра. А после все понял. И слухи вспомнил.
У нас в поселке поселился охотник с Дальнего востока. Как раз у него пропала на днях болонка. И он рассказал о собачьей жизни в стае , когда лютый холод и голод.
Его собачку в ту ночь душила самка алабая.
Заманила джентльмена.
Эта брошенная на недостроенной даче сучка алабая, подросла, окрепла и через пару лет возглавила местный клан. Родила Буча от немецкого овчара. Покормила и бросила. Карапуз в полтора месяца , он едва поспевал за быстрой стаей. А однажды вовсе отстал, потерялся в осенней чернильной ночи и начал пронзительно рыдать под нашими окнами…

3

В Урюме , На Волге, собак много. Обычно собираются они возле ДК после полудня, встречать и сопровождать до дома своих малолетних хозяев. Это когда на автобусе привозят из соседнего села Пролей Каша наших школьников. Свою школу у нас сломали в пору повальных оптимизаций.
Особенно активны псы в базарные дни — по четвергам .От площади , куда приезжают грузовики с товаром , идет повсюду резвый собачий гвалт. Бесятся , играют, толкают друг друга грудью, а уж если выявится залетный чужак ,так его обижают ,что становится жаль сироту и приходится заступаться.
Местных кошек псы не трогают. Так помчится дворняга за котом и бросит: а ну его, потеть зря!..

Новеньких котят я приманивал и приближал к крыльцу. К веранде, где берлога из ватных матрасов и одеял. Там жили четыре других кота, постарше.
Вчетвером им было тепло. Даже жарко, не смотря на морозы. А пятый кот, тоже черный , – «Кувыркун», не мог привыкнуть к веранде. Он – из первых, я о нем прежде писал: когда я выносил кашу с лещом к воротам и мигал в темноту фонариком, он несся ко мне и подскакивал, как заяц, при этом кувыркался через бок. Он тоже был черный. Ночевал ночь и уходил на неделю. Я два года думал, что это девочка, звал Кувыркуньей. Все не мог поймать. Даже за едой, когда хватал его, он выскальзывал, как ласка. И только на третий год я увидел, что это кот.

Эпилог

Месяц май. Груженая «Нива» стоит у ворот. Меня выселяют из дома, который я купил на свои кровные. Так бывает.
Я уезжаю в общежитие. Прощаюсь с полюбившейся усадьбой, с котами.
Милые, вас не отравят?
Коты, будто все понимают. Они сытые. В объемной жестяной миске осталась после их завтрака перловая каша, сваренная с большим судаком и размятая.
Новичок Рыжий жмурится. Ему месяцев семь, он пришел во двор недавно, в ноябре. Напоказ вопил у сарая. Глаза его , с низко опущенными вниз уголками, напоминают крылья стрекозы при взмахе. Когда ест, всегда плачет, — привилегия младщенького.
Кувыркун – в отдалении, — грызет на грядке огурец. Кашу он только чуть попробовал. Странный!
Белый, первенец, устроился возле меня по праву. На черном лбу у него сидит комар, и кот прядает ухом.
Другой Белый, с рыжими ушами, что воровал хлеб с крыши, опять выкинул коленце — тащит за глотку к яблоне задушенную матерую крысу.
Черный, его робкий братец, сидит у меня на коленях. Он нежный, очаровашка. Он больше никогда не будет спать у меня под мышкой.
И нет же! Она не посмеет вас погубить.
Глаза наполняются туманом, теплым, детским… Ребята, я о вас никогда не забуду. Артельный рыбак Миша начнет получать от меня денежные переводы на рыбу. Будет сбрасывать к вам в палисад мелочевку – сорожку, сапу, окунишек. . Да и грызуны тут водятся стаями…
А пока прощайте! Нет, не посмеет. Ведь у меня больше нет родных на земле, кроме вас.

24 окт — 30 нояб. 23г. Отрывки из уничтоженной повести.
ЗЫ
22 МАРТА 25 Г
ПИСЬМО СЕРГЕЮ-
МНЕ ЖАЛЬ ЭТО СВИДЕТЕЛЬСТВО ТЕРЯТЬ. ПОРТРЕТЫ КОТЯР.
ОНА ОБЕЩАЛА ИХ ОТРАВИТЬ ЕЩЕ ДО РАЗВОДА. ОНИ ПОД ДИВАН НА ВЕРАНДЕ МОЧИЛИСЬ. ЗАПАХ.
УЕЗЖАЯ . Я НИЧЕГО НЕ СЛОМАЛ ,ЧТО ПОСТРОИЛ. ХОТЯ ОБЕЩАЛ- КАНАЛИЗАЦИЮ. ДУШЕВУЮ. ПЕЧЬ В БАНЕ. СЛИВ И ТД.
НО НИЧЕГО НЕ ТРОНУЛ . В НАДЕЖДЕ НЕ ЗЛИТЬ. ЧТОБ КОТОВ НЕ ОТРАВИЛА.
ПОТОМ ОНИ ПРИЕХАЛИ С МАТЕРЬЮ. ПОМЫЛИ ПОЛЫ НА ВЕРАНДЕ. КОТОВ ВЫБРОСИЛИ. А ОНИ ЖЕ ГЛУПЫЕ. ПРЕДСТАВЛЯЮ, КАК ЛЕЗУТ В ДВЕРЬ.ПРОСЯТСЯ.ВЕДЬ АЙДАР КОРМИЛ ГУСТОЙ КАШЕЙ НА РЫБЕ. И РЫБОЙ.

ПОТОМ СТАРАЯ ХОЗЯЙКА ЭТОГО ДОМА ПО ТЕЛЕФОНУ МНЕ СКАЗАЛА- ПЕРЕДАЛА ЕЕ СЛОВА:
«ВСЕ! НАКОНЕЦ ИЗБАВИЛИСЬ ОТ КОТОВ».
ДОСЛОВНО.

Апрель – не весна.

Голая холодная весна. Подмосковная земля — как труп прокаженного, на котором истлел саван. Лежит окоченелая, покрыта волдырями. Порывы штормового ветра ломают деревья, поднимают кореньями вверх, со свалок взлетают пластиковые пакеты, будто очумевшие птицы, и летят туда, где нет солнца, нет весны… По радио передают, что горит Забайкалье, леса и степи, родное мое Забайкалье , где я верно служил сержантом. Вижу, как бегут от огня ослабевшие после зимы звери, не в силах спасти выводок; как спиралью взлетают спасающиеся орлы, и на той высоте, где схлопывается пламя, с треском опаляют перья и летят кувыркаясь вниз.
Птица падает возле ног, минуту назад сильная, красивая. Теперь ,будто снятая с вертела. И нет простора мечтам. На тысячи километров траур. Весна, ты ли это?
Есть ранний период, когда тает снег, журчат ручьи, и поэты приветствуют солнце звоном щита.
Есть поздний период, когда вылезают лягушата, распускаются цветы и пчела «из кельи восковой летит за данью полевой».
И период этот. Серединный. Уже не мертвый, но еще не разбуженный до конца, — время собирания оттаявших трупов, торжество российского воронья. И деревья в лесах голы, как в угодьях Кащея Бессмертного

4 сент 16 г

Времена года

Наступил июнь.
По утрам ты выходил на двор, закрывал глаза, запрокидывал голову, – и сквозь листья яблонь текло в лицо, в глаза, в душу – бордовое солнце. Хотелось жить! В душе работал вулкан, могучий и теплый, как пищеварение льва, слопавшего мясо…
Тебя тянуло к земле. И темными, как чернила, ночами, поливая из шланга сад, ты садился в саду на корточки, забывшись. Вода журчала в траве, мочила босые ноги, образуя в рыхлой, прогретой за день почве приятную теплую грязь. Пели соловьи. Да, именно здесь была ось земли: здесь, за кустом смородины, вставало вселенское солнце и садилось именно здесь, за твоей яблоней. Ты блаженствовал, как римский император, что ушел от бренных государственных дел в деревню выращивать капусту, – и представлял, как в тогах, словно банщики в простынях, плачут за калиткой и зовут тебя к трону сенаторы… Вокруг тебя был город, но ты ничего не хотел пускать в душу – ни звона поздних трамваев, ни шума машин, лишь мягко разжимались ее гармонные меха в ответ на дальний протяжный басок волжского буксира-толкача, двурогого, как базилевс, «Витязя» или «Дона»…

А потом пришел июль – с красным зноем, красными вечерами и маково-тюльпановым цветом огородов, – лето красное. Соловьи внезапно умолкли, ночи стали немей, неподвижнее, как будто ниже. И, лежа во мраке, ты чувствовал, как гуденье в твоей груди сливается с мерным гулом подземных магм.

Август подседил сады зажиточно и добротно. Сытно щурился и щурил. Приторный запах аниса, от обилия киснувшего в колеях, сменил терпкий дух антоновки. Магнит земли тянул неустанно – с силой срывал с куста напитанный железом плод, ударял оземь глухо, со звуком чугунного ядра. И ползли на запах душистого скола из земных пазов влажные слизни-сладкоежки, жабы и мыши, на рассвете клевали яблоко птички. С лучами солнца вновь подсыхала земля. В огороде меж грядок ало клокотали «бычьи сердца» помидоров, ужимисто рдели «дамские пальчики», а напротив похотливо торчали из огуречной ботвы прыщатые стручки-недоростки. И крепла холодными ночами голубая капуста – в подобие отлетной птицы махала крыльями и складывала их по утрам.
Так было в поселке, на макушке города. А ниже, в мире инопланетян, – низовой холод и смог с припадочным светом реклам. Тогда в городе уже стреляли. По вечерам раздавались одиночные и автоматные выстрелы. И солнце над Волгой было выпукло-багровое, как яростный глаз. Глядело с Услонского переносья в кратер города. Город казался ниже Волги, огороженной дамбой, и спешащие с работы люди, не видящие солнца из-за каменных зданий, ощущали свойственные закатным часам тревогу, смутные предчувствия и торопливей стучали дверьми магазинов и аптек. И в великой немоте глаз багровел, задирался о край горы – и вытекал в Волгу…

Конец октября стоял сухой и холодный. Еще в сентябре люди в желтых жилетах опетляли поселок асфальтом. Теперь по асфальту зябко шуршали палые листья, и собаки, цепью разлегшиеся на ветровом пути, молча слушали осень… Сады обнажились. У ворот Тани буйно краснела рябина. Но однажды утром, подойдя к воротам, ты увидел: дерево торчало как обглоданная кисть винограда. Птицы в одну ночь оборвали ее до ягодки. Задрав голову, ты стоял удивленный… И вдруг услышал слабый глас. В вышине пролетала гусиная стая. Не стая, а пять-шесть гусей, – все, что осталось от стаи. Подсвеченные невидимым за тучами солнцем, они отмахивали над городом, покрывая его смелым укорчивым кличем. И огромная высота, и трудность перелета, и само бесстрашие этих больших и добрых птиц, наперекор всему совершавших свое кровное дело, поразили тебя…
И пришел ноябрь. Морозцем влажную землю стянуло в морщины. На город пал туман. По сухому асфальту мело сор и песок. Во дворе плетеневской бани жгли старые веники, и горько пахло березовым дымом. Костер и фары проезжающих автомобилей светили в тумане тускло, будто из-под воды. Между тем окна бани горели томно, с тропическим жаром – и в пробирающем холоде невольно хотелось в горячую мыльню с шумом душей, с устало- приглушенным звоном чугунных шаек.

Зачастили дожди. Отсыревшая печь в твоей комнате дымила, пахло мокрой глиной и сажею. Ты писал у окна. Кот неподвижно сидел на табурете, свесив, как дремлющий конь, голову. Свет от лампы падал через окно в сад – и, глядя на куст смородины, безнадежно мокнущий под дождем, ты остро чувствовал: тебе изменяют…

1995г