Лев Пирогов — «всё равно осталось недолго».
Скажите, пожалуйста, бывает ли у вас так — по телевизору показывают хоккей, полуфинал какой-нибудь говноолимпиады, наши с чехами, или с канадцами (если бы с наши с финнами, то тут и включать не надо, заранее всё понятно, а так-то надежда есть), и вот пошла заключительная двадцатиминутка, а вот и последние две минуты пошли — тают, рассыпаются в девятки нули на секундомере, Буре обводит одного, второго, третьего, четвёртого, пятого, шестого, седьмого обводит, а вы стынете на лестничной площадке у мусоропровода, прикуриваете одну от другой и не можете, НЕ МОЖЕТЕ ЭТОГО СЛЫШАТЬ! Вопросительный знак. (Это был вопрос.)
Вот такое чувство у меня сейчас, вот у меня сейчас вот такое вот чувство. Следующая неделя будет, может быть, главной неделей в нашей (и вашей, не обольщайтесь) клонящейся к закату жизни. Если президент США Дональд Трамп не изыщет ресурсов для введения военного положения и начала масштабного террора, то военное положение и террор всё равно будут, только постепенно и с другой стороны. Можете не сомневаться. Можете сомневаться. Мне наплевать. Я говорю вам что есть, а вы можете думать что вам угодно.
Наступающий мир с натянутым на титановые скулы грефом и демонстративно отстранившимся, скучающим Путиным не оставляет сомнений в участи России. Она продана и деньги уже потрачены. Если бы у Путина был хитрый план (как это принято в дзюдо — пятимся до выхода из спортзала, а там разворачиваемся и дёру), он бы сочился елеем и выказывал неподдельную заинтересованность, а он скучал. Разве что в блокнотике не чертил. Так и вы скучаете на совещаниях, где от вас ничего не зависит.
Мы вступаем в мир без искусства, без литературы, без истории. В нём не будет ничего отжившего. Ни учителей (этих профдеформированных самодур в перекрученных чулках с булингом), ни библиотек и музеев (этих сосущих деньги из государства клоповников), ни пенсионеров, ни (заманчиво, чёрт побери!) детей, ни даже Грефа. (Не думаете же вы, что ему кто-то оставит место с Людьми? Боже упаси, Греф со своими тридцатью повесится на осине.) Жить можно будет, впрочем, и без всего этого. Главное, всё равно осталось недолго. А дети пусть как хотят. Их мир — их проблемы. Правильно же?
Правильно?
Вот почему я топчусь на лестнице и хочу умереть, уснуть на эти семь дней. А проснуться — и завывают сирены, и рычит прорванным горлом репродуктор, и чертят-мечутся прожектора, и в бывшей булочной выдают винтовку и две обоймы. Вот чего я хочу.
А люди, которые уповают на Господа (который вмешается), на Пандемию (которая есть и закончится), на танк (в котором они, и броня крепка) мне глубоко противны. Если вы один из них, я хочу, чтобы ты это о себе знал. Хочешь — обо мне, всё равно. Хорошо.
Плохо другое. Плохо, что мне не двадцать лет, и у меня семья. Я бы знал, что делать, кого искать. Я и сейчас это знаю. Но старые себе не принадлежат. Старые курят у мусоропроводов. Буре обводит восьмого, девятого, десятого, четырнадцатого.