Интересуетесь ли вы, социолог, современной российской литературой?

Я читаю скорее по привычке и обязанности, не из интереса. У меня такое ощущение, что сегодня и на бумаге, и в сети публикуется не проза, а анекдоты. Есть едкие и интересные анекдотчики — таков, например, безвременно скончавшийся Дмитрий Горчев или Евгений Шестаков, долгих лет ему жизни. Ну и авторы масштабом поменьше, типа Пелевина, который у меня вызывает некоторую брезгливость. Или Сорокин, тексты которого просто тошнотворны. А в промежутке между Шестаковым и Сорокиным, условно говоря, расположены прочие авторы.

Я знаю, что вы следите за современными фэнтези и мистикой. На чем основан этот интерес?

Такая литература меня ни в коей мере не интересует как читателя, здесь скорее исследовательский интерес. В этих изданиях воспроизводится набор представлений о существовании, о развитии, об истории, который покупается массовым читателем — если, конечно, считать тиражи в 10 000 экземпляров массовыми. Эти пестрые книжки продают и покупают, и значит то, о чем в них пишется, каким-то образом ложится в картину мира покупателей и читателей. Спектр интересов читателей оценить достаточно просто — несколько лет назад мы со студентами замеряли его рулетками. В больших книжных магазинах длина стенда обычно прямо соотносится с интересами читателей: чем выше интерес, тем длиннее полка. Мы измеряли длину стендов и потом смотрели, что понимается под тем, что называется в данном магазине историей, например. Полки с историей самые длинные, десятки метров. Потом мы случайным образом выбирали книги и просматривали их. Оказалось, что подавляющее большинство этих книг вряд ли могут считаться историческими. В них нет следов работы с архивами, ссылочный аппарат примитивный, если он вообще есть. То есть то, что называется историей, — это некая мифология, наборы спекуляций с историческим временем и историческими персонажами, если судить по тому, что продается в книжных магазинах.

Или возьмем медицину. Обычно это пара полок всего, два-три метра. Смотрим, что понимают продавец и покупатель под медициной. Оказывается, что собственно медицинских там несколько книжек на полторы сотни, а остальное — это самолечение, всякая мистика, эзотерика и прочее.

Я наблюдал эволюцию этих жанров с конца 1980-х годов. Сначала на рынке доминировали чистые типы. Если триллер, то триллер, а если мистика то мистика. Потом, в середине 1990-х, как представляется, жанры начали сливаться. Боевик + мистика, фэнтези + фантастика, бытовая драма + мистика и так далее. Сейчас существенная часть книжной продукции представляет собой некий интегральный жанр, в котором органически — с точки зрения читателей — сочетаются триллер, шпионский роман, боевик, мистика, история, фэнтези. К тому, что я привык считать литературой, эти книги не имеют отношения.

Из них я пытаюсь извлечь представления о картине мира, которой руководствуются авторы, вернее, которую авторы проецируют на читателей. В них, как правило, речь идет либо о прекрасном прошлом, которое волей авторов становится будущим, либо о будущем, в котором живут разного рода попаданцы. Вариантов много. Настоящее существует в этих книжках как нечто отвратительное, недостойное. Описываемая социальная структура феодальная, власть монархическая. Вера православная. Дальше два полюса: либо Россия завоевывает мир, космос и всевозможные пространства, конкурируя в них с пришельцами, англичанами и прочими; либо Россию уже завоевали — и оставшееся население ведет войну против завоевателей. Беркем Аль Атоми и Виктор Строгальщиков положили начало этому жанру. И эта картина несколько лет меняется только в деталях, но размывается всякими быковыми-чхартишвили.

Это все имеет отношение к пониманию происходящего в России?

Да, с моей точки зрения, очень четко отражаются доминирующие картины мира. Может быть, непроговариваемые.
То есть, получается, феодализм, монархизм, христианство, стремление к доминированию, войны.

Россия побеждает в этих историях?

Когда побеждает, когда проигрывает, чаще просто воюет. Победа чаще всего достигается за счет появления мессии, который приходит извне или рождается среди воюющих. И мессия, конечно, наводит порядок.

Тут тоже стоит проводить аналогии с реальностью?

Реальностей много. Собственно, у каждого человека своя реальность, и не одна. Мы говорим о ментальных реальностях, которые латентно определяют поведение людей. А иногда и не латентно, как в случае с добровольцами в Донбассе и Сирии. У бывших советских людей очень искаженное представление о социальном времени. В советский период прошлое, настоящее и будущее были искусственно разделены. Между ними не было связок. Было великое — но плохое — прошлое, не очень хорошее настоящее и светлое будущее. Ну и, соответственно, люди разделились на группы ориентированных на прошлое, настоящее и будущее. Фундаменталисты ориентировались на прошлое, которое они хотели сделать будущим. Они породили ту литературу, которую издавали «Молодая гвардия» и «Современник». Люди, ориентированные на будущее — прогрессисты, — тоже сформировали свою литературу, самыми яркими их представителями были братья Стругацкие. И только советские люди, ориентированные на настоящее, не породили в литературе, с моей точки зрения, ничего значимого.

В 1990-е годы в литературе и социальной практике доминировали прогрессисты, разные реформаторы, рассчитывавшие, что невидимая рука рынка сделает свое дело, а они погреют руки на костре, в котором сгорали советские ценности. И сейчас прогрессисты есть, это люди, которым безразлично прошлое, к настоящему они плохо относятся, а мечты ведут их в светлое будущее. Они рассуждают про искусственные интеллекты, блокчейн, о роботах и прочем. У них есть своя литература, как правило, популяризаторская и наивная научно-фантастическая, в стиле 1970-х годов прошлого века.

Но доминируют сегодня в ментальном поле фундаменталисты. И власть, и люди ориентированы на поиск в прошлом той точки, когда страна скурвилась и пошла не тем путем, а усилия направляются на то, чтобы вернуться в эту точку и пойти правильным путем. Для них настоящее есть актуализация прошлого. Заметьте, образованные люди спорят о том, что было в XVIII веке, при Александре II, при Сталине, Хрущеве, Брежневе, Горбачеве так, будто время этих деятелей еще за окном. Люди кардинально различаются только в оценках того, каким было это настоящее/прошлое, плохим или хорошим.

И мне кажется, что мы не можем никак (я имею в виду страну в целом) связать прошлое, настоящее и будущее в какую-то последовательность. Они уже десятилетия существуют отдельно друг от друга: настоящее плохо — это все без исключения считают, прошлое где-то прекрасно, где-то отвратительно, а будущее-либо воспроизведение хорошего прошлого, либо то, что Сахаров называл конвергенцией, то есть слияние политических систем на пути технологического развития.

Еще я хотел бы остановиться на уникальном российском институте литературной классики. Насколько мне известно, такого института больше нигде нет. Наша классика — нечто неизменное, вечное, существующее вне времени и воспроизводимое отечественными государственными институтами, образовательными, например, как образцы для подражания. Потерянность во времени, о которой я говорил выше, воспроизводится в том числе и институтом классики. «Слеза ребенка», «Муму», идеальные конструкты Тургенева, мрачные образы Достоевского и так далее. В классических образах интерпретируется настоящее, и тем самым фиксируется разорванность исторического времени в картинах мира соотечественников. Поэтому девальвация литературной классики представляется мне весьма благим делом.

Мы переживаем прошлое как настоящее — а есть ли источники, в том числе литературные, на которые можно ориентироваться как на достоверные?

Скорее есть авторы. Например, Модест Колеров. Это историк, он был в свое время главой Госархива и сделал блестящую работу по документам архива Берии. Из этих документов вырисовывается совсем иная картина тех же репрессий и всего прочего. Я не помню точно, но министр, по-моему, энергетики (это был конец 1940-х — начало 1950-х годов) требовал от органов безопасности предоставить ему 50 тысяч зэков. Силовые ведомства сопротивлялись, отписывались тем, что колючки нет, жратвы нет, жить зэкам негде. Через секретариат ЦК было продавлено решение и было посажено еще 50 тысяч человек, и таких документов огромное количество. То есть мотором репрессий были не партия и тогдашние силовики, а ведомства, которым был нужен рабский труд. Осознание этого меняет картину происходившего в 1930-е и последующие годы. И у Колерова таких работ много. Он работает с архивами, извлекает из них документы и, минимально их интерпретируя, компонует очень интересные тексты. В Перми работает Олег Лейбович, книжка которого «В городе М» целиком построена на архивных документах и описывает быт и нравы и рабочих, и номенклатуры в 1940–1950 годы. Есть и другие настоящие исследователи.

Кроме того, есть — хотя и немного — прекрасные прозаики и поэты. Я благодарен создателю альманаха «Финбан» Александру Бабушкину, дело жизни которого — сбор и презентация текстов таких авторов, как Амирам Григоров, Владимир Строчков, Мирослав Немиров, Владимир Лилипин, Александр Сафонов, Мирослав Бакулин.

То есть в исторических оценках нам следует опираться в первую очередь на документы?

Конечно. А у нас ничего другого и нет, наверное. Но у нас ориентируются на воспоминания. Известно же, что такое воспоминания, а с документами мало кто работает. Когда была комиссия по рассекречиванию, с ними работали в основном иностранцы. Среди их работ выделяется серия «История сталинизма», семьдесят с лишним томов уже вышло. Документальное исследование того, что было в стране в 1920–1950-е годы. Я считаю, что наша история, история писаная, — это в основном беллетристика. Образ ГУЛАГа во многом сформирован спекулятивными конструкциями Солженицина, например. Ну а что такое Пушкин как историк? Беллетрист. Образ Петра Первого, который сложился сейчас, имеет истоком — в основном — роман Алексея Толстого. Очень мало настоящих историков, работающих с документами. А те историки, что стали публичными, превратились в публицистов.

А о современности мы знаем что-то? Как изучать ее, по каким документам?

Может быть, источников и нет, потому что не документируется то, что у нас происходит сейчас вне и помимо государства. Документируется то, что проходит по Росстату и по ведомственно-отраслевой отчетности. Причем данные Росстата и ведомств часто расходятся весьма существенно, а все остальное остается только в людях.

Эти документы создают особый государственный мир, в котором четко известно, что в государстве существует и как существующее функционирует. При этом зачастую постулируется существование несуществующего, а собственно сущим пренебрегают. Например, считается, что у нас есть безработица, но по жизни-то мы знаем, что рыночной безработицы нет, но есть самозанятость, не фиксируемая ни Росстатом, ни профильными ведомствами. На борьбу с безработицей выделяются ресурсы, на освоении которых неплохо живут соответствующие министерства и подведомственные им учреждения и организации. Когда президент говорит, что доверяет данным Росстата, это означает, что Росстат задает государственную онтологию. Чего нет в Росстате, того не существует. И, соответственно, государство может действовать только в этой онтологии.

Таким образом создается официальная реальность.

Это официальная реальность, но есть другие реальности. Для того, чтобы их описать, у нас просто нет понятий. Нет понятий, потому что для описания реальности используются понятия заимствованные. Например, какая-нибудь контора типа Всемирного банка начинает исследовать местное самоуправление в Российской Федерации и выпускает отчеты, из которых следует, что оно у нас есть. Но оно не такое, как требуется по нормативам банка. Для нас же ясно, что того, что подразумевает под местным самоуправлением Всемирный банк, в нашей стране просто не существует.

Ваши коллеги пытаются как-то проанализировать то, что происходит вне официального уровня?

Для описания наших реалий надо вводить свой — не импортированный — понятийный аппарат. Сначала это вызывает отторжение, но потом люди привыкают и начинают им пользоваться. Так произошло с понятиями «сословная структура», «административный рынок», «административная валюта», «самозанятость», «бесхозяйное имущество» и многими другими. Но людей, готовых отказаться от занятий наукой, понимаемой как переинтерпретация импортированных понятий и схем, сейчас от силы наберется полста человек на всю страну. А учитывая, что советское единообразие исчезло и сейчас не то что регионы, но даже муниципальные районы очень сильно различаются между собой, мы можем с достоверностью говорить только о том, что мы видим в конкретном районе или поселении. Анапа не похожа на Калининград. Совсем. Владивосток не похож на Мурманск, хотя вроде бы везде порты, везде местное самоуправление в нашем смысле этого слова, но нет местного самоуправления в терминологии Всемирного банка.

Понятийное пространство общественных наук засорено терминами, не имеющими референтов в обычной жизни. Вот, например, есть понятие «малый и средний бизнес», на поддержку которого государство выделяет весьма существенные ресурсы. Но у нас в стране нет такого бизнеса, а есть промыслы разного масштаба. Для описания промыслов необходим понятийный аппарат, которого пока не существует. Описание промыслов в терминах малого и среднего бизнеса бессмысленно, однако весьма способствует успешному освоению ресурсов организациями и людьми, осуществляющими поддержку малого и среднего бизнеса.

То есть удается высвечивать только отдельные точки, на общую картину сил не хватает? И откуда берутся темы, которые поддерживаете вы и Фонд поддержки социальных исследований «Хамовники»?

Да, конечно, на общее не хватает. Мы даем гранты людям, которые приходят со своими идеями. И если идея с нашей точки зрения заслуживает внимания, то мы пытаемся обеспечить ее финансированием. Мы ищем людей с идеями, но не всегда получается. Очень мало таких людей.

Среди этих проектов были такие, благодаря которым вы узнали что-то новое про Россию?

Да, конечно, например, проект «Гаражники» Александра Павлова и Сергея Селеева, который перерос в исследование промыслов. Или то, что Юля Крашенинникова накопала по здравоохранению, и то, что она делает в рамках исследования экспертной деятельности. Или проект по бесхозяйному имуществу Ольги Моляренко. Для нас это новое знание. Но не все проекты такие удачные.

Где вы сейчас вылавливаете свежие мысли?

В свое время литература играла большую роль, были толстые журналы, все читали, ждали. Сейчас столько мусора, что, может быть, и стоящие вещи проходят мимо. В фейсбуке иногда бывает, но что-то давно я не помню свежих мыслей. Свежие тексты — да, попадаются, но со старыми мыслями. У нас же сейчас интересная ситуация, когда люди сначала учатся писать, потом учатся читать, а думать начинают в конце жизни. Если начинают.

Появились социальные сети, где можно писать что хочешь. Раньше писали на заборах, теперь ВКонтакте. Вот они и пишут, не очень задумываясь над тем, что они пишут и о чем. Литература ведь существует только в пространстве критики. Триада «писатель-читатель-критик» неразрывна. Критика — это форма извлечения идей из текстов разного рода. В 1990-е годы прошлого века исчезла критика, во всяком случае я ее не вижу. А после исчезновения критики исчезла и литература.

Нет идей?

Идеи может быть и есть, но все они остаются в той временной парадигме, о которой мы с вами говорили: какое было прекрасное прошлое или какое было страшное прошлое, как плохо жить в настоящем. Как мы когда-то читали? Появлялся свежий номер «Нового мира», например. Там первым делом смотрели раздел «Критика», так ведь? И по критике мы ориентировались, что имеет смысл читать. Хвалят в «Новом мире» — нужно читать. Ругают в «Нашем современнике» — надо читать.

Сейчас, как мне кажется, институт авторства тоже очень сильно изменился. Перспективному автору после первых вышедших книг предлагают большие деньги за сценарии телесериалов. Он, естественно, соглашается и перестает быть писателем. Несколько человек на моей памяти за год-два так и скурвились. Например, Дмитрий Янковский, автор прекрасного городского фэнтези. Сейчас он пишет книжки сразу как сценарии телесериалов, а как начинал! Или Александр Бушков, человек с огромным потенциалом. Сейчас он серийно пишет, план дает, две книжки в год. Сама организация нашего информационного пространства просто убивает мастерство.

В этой ситуации можно только выработать иммунитет к тому чтиву, которым сейчас завалены книжные магазины и полны электронные библиотеки. Я регулярно смотрю поступления в некоторые электронные библиотеки, и там доминируют два жанра. Первый — фэнтези-мистика-исторический боевик под одной обложкой. Второй жанр — женские романы в огромном количестве. И в них тоже фэнтези-мистика, но вместо боевика любовь с подробностями. Я не представлял себе до недавнего времени, что женская проза пишется в таких объемах.

Насчет иммунитета: мне близки авторы скорее доперестроечные, чем перестроечные. Был Юрий Казаков, гениальный писатель, помер от алкоголизма. Или Константин Воробьев, «Крик» — лучший, на мой взгляд, текст о войне. Или Можаев, «Мужики и бабы». Но эти и многие другие авторы ушли в социальное небытие, их помнят только такие старики как я. Они не вписываются в это постмодернисткое поле, где все в одном флаконе смешано и говнецом ароматизировано.

Что же тогда делать интересующемуся читателю кроме выращивания иммунитета?

Искать. С одной стороны, это сложно, так как много всего, мусора, а с другой стороны, просто, потому что все есть в сети. Я не могу сказать, что ничего нет. Есть, например, Евгений Добренко, автор книги «Политэкономия соцреализма». У него несколько очень приличных работ, он в Штатах где-то живет, давно уже уехал, но он исследователь, работает с архивами. Добренко показывает, как формировалось то, что стало современным публичным полем. Он очень серьезно относится к социалистическим символам и показывает, каким образом эти символы превращались в практики. То же соцсоревнование, выполнение плана. Обычно такие содержательные книжки издает издательство «Нового литературного обозрения».

Или вот вышло относительно недавно шеститомное собрание трудов Сигизмунда Кржижановского. Удивительные тексты. Он умер в 1950 году, его проза при жизни почти не печаталась. Удивительный язык, ломающий реальность. Был редактором в каком-то маленьком издательстве. Если вспоминать, то, конечно, найдется много пишущих людей, которые мне интересны.

Но это все прошлое, а о настоящем только догадки?

О настоящем — не знаю. Настоящее содержится не в художественных текстах, а в бухгалтерских книгах, ведомственных отчетах, в личных текстах в сети, и как его оттуда извлечь — это отдельный разговор.