Наташа Романова

Наташа Романова
(Цай)

1957,  г. Слуцк ( Белорусская ССР )
Филологический ф-т Ленинградского гос. университета (1980)
Лечебное отделение Первого медицинского института (1987)

Лауреат Григорьевской поэтической премии 2012 года

Автор девяти поэтических книг, кардинально различающихся по концепции и художественному языку. Тексты Наташи Романовой новейшего периода программно лишены лирического героя и воспроизводят платы речи различных социальных слоев – от депутатских канцеляризмов до интернет-сленга. Гротескные сюжеты погружены в исследование обыденного человеческого ужаса, обратной стороной которого является мрачный инфернальный комизм. С 1990-х годов как художник работает в технике коллажа, персональные выставки проходили в Санкт-Петербурге, Москве и Долгопрудном. Литературный критик, многократный член большого жюри премии «Национальный бестселлер». Также занимается исследованием феномена любительской низовой интернет-поэзии, автор нескольких статей и лекций на эту тему.

НАТАШИНЫ РОМАНЫ

nromanova
facebook

---

«МОЙ ПАПА — БЛОГГЕР»  — Григорьевская поэтическая премия. Стихи, запрещенные Наташей к публикации в ФИНБАНЕ (кликабельно)

---

---

---

---

---

---

---

МАТРЕНИН ДВОР

Мы проживаем в шахтерском поселке под Кемерово,
осуществляя подачу стране угля.
У нас с супругою дома по лавкам семеро:
я перевыполнил норму: ударник, бля.
Хорошо при Путине: не знаем нужды и голода.
Знай плодись-размножайся, работа есть.
Только сел за стол (жена приготовила рыбьи головы) —
заявился писатель ссыльный, не дал поесть.
Я – бутылку на стол, с-под жены табуретку выдернул:
– Ну давай, – говорю, – за детишек, для них живем.
Дети – это святое. – А он свой хлебальник вызверил,
будто наших детишек собрался сожрать живьем.
Как пошел он моих костерить наследников:
и такие они, и сякие – воруют, пьют.
Я в гробу видал таких, как он, проповедников.
Говорю ему: – А зубы тебе не жмут?
Я трудяга с забоя, а ты враг народа, пугало!
Развалил страну и Америке ты сосал!
Для чего тебя сослали в наш город угольный,
запрещенные книги чтобы ты здесь писал?
При моих словах на меня он скривился, будто
перед ним на столе не щи, а ночной горшок.
Он еще и писатель – ночами кропает буквы.
Его книги я лично бы в кучу собрал и сжег.
Взял его я рабочей рукой за бороду
и в сарай со свиньями по двору поволок.
Только было собрался плюгавца закинуть к борову –
головой своею я стукнулся в потолок.
От удара крыша шиферная обрушилась,
и я пробкой вылетел в небеса.
Далеко внизу подо мною земля закрУжилась,
и со страху всюду вздыбились волоса.
Над рекою, шахтами и над городом
Сатана проклятый меня кружил.
Онемели пальцы, сжимая бороду,
подыхаю, гибну, чтоб я так жил!
Бабку с матерью вспомнил, они безбожницы,
ни одной молитвы не знал и я.
И в руках у дьявола вижу ножницы.
– Что ж такое, – думаю, – на хуя?
Перед смертью я, заорав как резаный,
вспомнил школу, армию, детский сад.
И, сжимая клок бороды отрезанной,
я с небес отправился прямо в ад.
Я влетел в шахтерский забой заброшенный
в Киселевске-2, где среди чертей
не увидел я ничего хорошего,
а узнал своих семерых детей.
Двое за руки взяли, а двое за ноги,
еще двое подняли на крюки.
А малой, Гришаня, подставил санки
И часы дареные снял с руки.
Значит, вот оказались какие гады вы,
разве я для этого вас рожал?
Подо мной костер разгорался адовый,
от угля вздымался смертельный жар.
А ведь я мечтал о счастливой старости,
окруженный любящими детьми.
Я расправил плечи и крикнул в ярости:
– Чтоб вы сдохли, дьявол вас всех возьми!
Сатана влетел – борода обрезана:
это он, тот самый плюгавый хмырь.
Воет, склабится злобно, глядит нетрезво
и крылами машет, как нетопырь.
Говорит: – Неделю лежал в могиле я,
в пиджаке мертвецком заподлицо.
Солженицын, хули, моя фамилия.
Надо, бляди, гениев знать в лицо.
Ни один из вас, гопота быдляцкая,
обо мне не слышали нихера.
Дунул-плюнул дьявол на пламя адское –
очутился я посреди двора.
Ветер в хату снег заметает комьями,
без хозяев выстужено жилье.
На подворье свиньи орут некормлены
и зловеще носится воронье,
мертвечину чуя. А я проворно,
стал-быть, к нужнику кинулся со всех ног
и в забор воткнулся вокруг уборной –
в частокол из множества мертвых ног.
Пригляделся: ноги торчат попарно,
как рогатки, вздыблены в небеса.
Подсчитал: 14 ног суммарно.
От догадки вздыбились волоса.
У детей отгрызено по полтела,
или кем-то съедено. Но не суть.
Что за сила адская их вертела,
чтобы в землю мерзлую повтыкнуть.
Я сходил до ветру и по дороге
заглянул к хавроньям своим в сарай.
Вижу части тел, но уже не ноги,
хоть сейчас в корыто их собирай.
Я собрал граблями кишки и пальцы,
кинул свиньям, вышел, и тут в меня,
перебив ограды железный панцирь,
полетела первая головня.
А за ней еще, а потом другая,
их швырял, восстав на дыбы, кабан,
покидаться в боулинг предлагая,
словно старый мой разбитной друган.
Я вступил в игру и ударом крепким
со всей дури бошки метал в дрова.
Были крепки головы, будто репки.
Я в одной Гришаню признал едва.
Тут кабан сквозь рык обратился строго
на правах партнера ко мне на ты.
Я увидел в нем, оробев немного,
Сатаны знакомые мне черты,
я его узнал по пархатой позе
и глазам отечным, как от свинца,
борода отрезанная в навозе,
и лицо как будто у мертвеца.
Солженицын холодно и уныло
мне вручил свою книгу «Матренин двор».
В этот миг мне сильно живот скрутило,
матерясь в кулак, я вбежал во двор.
Путь к сортиру мне преградили ноги,
вороньем объедены до костей;
не добег я: сел посреди дороги,
книгу взял, как опытный книгочей,
развернул. Над трупами вились птицы,
я смахнул скупую слезу со щек
и что было силы рванул страницы:
– Вот спасибо, автор, пиши еще!

«Учебник литературы для придурков»

Работа на афише — Григорий Ющенко из проекта «9 имен России».

---

КОСТИ
(из книги «Учебник литературы для придурков»)

Тонкой штучке с поэтическою душой
трудно, наверное, быть Ефросиньей Кочан,
с детства ощущая себя чужой
среди пошлых и грубых односельчан.
Кругом лишь буераки и цырбуны,
будто поля повытоптал дикий лось.
Но в селе все жители – Кочаны.
Так уж исторически повелось.
Все друг другу какая ни то родня:
Кочаны-невесты, став женами Кочанов,
дочерей рожали с органами коня
и без гениталий – ни то и ни сё – сынов.
А последние лет пятнадцать пошла одна
безголовая и безрукая пацанва.
В этом деле, знаете, трудно достигнуть дна.
Без усилий сеется бросовая трава.
Половые сношения вовсе сошли на нет.
Бабы стали рожать от ручки сковороды,
от коряг, корнеплодов. Каждый тупой предмет
привлекали при случае к пахоте борозды.
Ефросинья вот тоже с двуручной сошлась пилой,
подходящую пару не сразу себе найдя.
Одна ручка доброй была, а другая – злой:
занозить сучками пыталась её, входя.
Через раз встречаясь с разными, понесла
от второй, злоебучей – с колючками и кривой.
И в сарае через три месяца родила
деревянный чурбан с железною головой.
Он не спал, не ел, а только визжал пилой
и зубами лязгал стальными, как у пилы.
Может, он по своей природе и не был злой,
но безумны были поступки его и злы.
Все он резал, кромсал и стальными зубами грыз.
Мать грудей лишил, а бабку – обеих ног.
– Ах, какой растет воинственный спиногрыз!
Сможет родину от врагов защитить сынок.
Мать Иосифом первенца нарекла.
Ну а раз поэтов не было Кочанов,
то фамилию Бродский в загсе ему дала.
Не достичь теперь высоких ему чинов.
Хоть кругом нарасхват призывали его служить:
в МЧС, СИЗО, Росгвардию и менты,
стал он трупы на сельском кладбище потрошить
и кишки по дорогам разматывать, как бинты.
С диким визгом «за Родину пасть порву»
на безногих уродов прыгал из-за кустов,
а обглоданные кости и потрох кидал в траву
и на ветки цветущих яблонь родных садов.
Пусть фамилия его Бродский, а не Кочан,
но стальной кочан головы у него большой.
Он вполне ожиданиям матери отвечал:
стал поэтом с большой лирическою душой.
Мертвецов теперь он вместе с костями жрал,
чтоб внутри из этих костей распустился сад.
Черепами жертв, как рифмами, он играл
среди вишенья, что аж до земли свисат.
Среди грушенья и черешенья, и среди
развороченных муравейников и могил.
Слово «Бродский» русских людей в груди
бьет чугунным ужасом, как Игил.
Полю следует пахнуть не порохом, а жнивьем.
Соловей замолкает, когда рядом орут ослы.
Из садов на костях не выйдет никто живьем.
Разве только что сразу на зубья стальной пилы.

---

ПРЕКАРИАТ

Я работаю в крупной торговой сети,
молчалива, скромна и смугла.
Видишь бейдж у меня на груди? –
«Оператор-кассир ЕбалА́».
Насмехаются пусть надо мной мудаки,
свое имя коверкать не дам:
благозвучно и строго на всех языки́,
моё имя приятно для ртам.
Не Татьяна – по-нашему это «блоха»,
не Наташа – «тифозная вша»,
не Елена – по-нашему «член петуха»,
и не Настя, что значит «парша»;
не какая-то Света – «термит, саранча»,
не Оксана – «верблюжий плевок»,
не Ирина, что значит «урина, моча»,
не Галина – «кусты между ног»;
и не Ольга – «коровья лепешка» – и не
Валентина – «мошонка быка»;
не, тем более, Дарья – «подошва в говне»,
и не Анна – «баранья кишка».
Не Любовь – в переводе «фурункул в носу»,
не Людмила – «слоновий навоз»,
не Анжела, что значит «у всех отсосу»
и не Катя – «ослиный понос».
Мое имя – ударный и радостный труд
в хлопкоробных полях – не в «ДиксЯ́х»,
где бесстыжие руки хватают за груд,
чтобы сфотать мой бейдж на сисЯ́х.
Магазин многолюден, как два кишлака,
а еды в нем – на пять кишлаков.
К первой кассе стоит двадцать два ишака,
ко второй – пятьдесят ишаков.
Моя касса сегодня ломалась раз пять,
покупателей мысли ловя, как радар,
и плохие слова начала пробивать –
я читаю их там, где цена на товар.
Подошел старичок, от горшка два вершка,
пробивать доширак – побежала строка:
«Я спокоен, на выход иду налегке.
Не спалить бы пузырь коньяка в сапоге».
Вот на бедной старушке завис аппарат,
прочитав ее мысли про грязный разврат:
«Я лежу на столе средь закусок и вин,
с президентом в костюме драг-квин».
Вот приличный мужчина, похож на индюк.
Но не мозг в голове, а дырявый бурдюк.
В нем три мысли такие: «скорей бы поссать»,
«где бы денег достать», «вот бы хуй пососать».
Покупатели к ночи все злей и наглей,
туйдукИ́ и дудУ́ки играют в ушах,
и слезятся глаза от вонючих рублей,
и мой нос, как усталость, растет на дрожжах.
Задевает за буквы и цифры мой нос,
стал он длинный-предлинный, как диджериду,
как рабочее время, как Охтинский мост,
пробивая одно только слово «в пизду».
Касса встала. Наладчик пришел, программист:
покумекал, и снова строка поплыла:
«До скончания века за кассой томись,
вот такое заклятье твое, ЕбалА́.
Все границы миров на железном замке».
Вот что я прочитала в бегущей строке.
Капибары и белки деньгами хрустят,
жирной крысой метнулась напарница – шварк!
Важно свинки морские на кассах сидят –
весь контактный как есть зоопарк.
С грызунами в бессрочной сижу западне,
Карлик Нос нам товарищ и брат.
Он такой же, как мы, на чужой стороне
гастарбайтер и прекариат.

---

ВОРОНЯТА

Сестра достает альбом из комода.
У фонтана мать с отцом молодые.
Их нет полгода, а как изменилась мода!
А вот соседи, что потом пойдут в понятые.
– Глаза им всем повыклёвывали птицы.
Откуда, ты думала, дырки у всех на роже?
Если посмотришь на свет в продырявленные глазницы,
то они и за тобою прилетят тоже.
– Помнишь, как мы играли в стукан и в «умри-воскресни»;
взрослые на майских выпивали и пели хором.
– Зря они тогда про черного ворона пели песни,
прилетел во двор и унёс родителей черный ворон. –
Недаром твердила мама: – Не надо песен!
Врагам народа в книгах заклеивают лица,
а у людей в глазах и во рту вырастает плесень,
и на плесень слетаются с кладбищ черные птицы.
Но пограничники, Берия и мы, советские дети,
нерушимой встаём стеной на пути большого террора.
Мы засовываем стекло в кисели и в пюре в буфете
и лезвия бритв в конфеты «Ласточка» и «Аврора».
Мы холеру и оспу добываем в компостной яме,
чтобы в заразный снаряд превратилось юное тело.
Если надо – сами умрём отравленными свиньями
гордо и смело
в борьбе за дело.
Шины шуршат по шоссе. Ночь непроглядна.
Давай поглядим в окно в продырявленные глазницы.
«Эмка» въезжает во двор. Тормозит у нашей парадной.
Из тьмы на свет фонаря вылетают чёрные птицы.
Окно распахни скорей – птицы манят крылато:
крылья подставят той, которая первой выпрыгнет.
На старт, внимание, марш! Мы юные воронята.
Наверное, ворон ворону глаз не выклюет.

---

ДЯДЯ САША

Мою сестру нашли с животом распоротым.
Ее труп уже объели собаки, и он распух.
Она говорила, что надо валить с нашего города, в Москву
или, в крайнем случае, в Петербург.
Она давно забила на школу, поэтому никто и не парился,
что ее две недели нигде не было вообще.
Все думали, что она опять посралась со своим парнем.
И свалила – ага, без денег и без вещей.
А ее парень – так это одно название.
Не работал, жил где попало, спал на полу.
Он пришел, такой – уже вставленный – на опознание,
вынул жевачку, приклеил ее к столу.
Она с шестого класса, по-взрослому жила с дядей Сашей
Это как бы наш отчим, типа сожитель матери
Он работает главным на распродаже конфиската.
Мы на шмотки денег не тратили.
А приходили к нему на базу и набирали чего нам надо.
Мы не хотели, чтобы дядя Саша от нас ушел.
Ко мне он тоже лез руками куда не надо,
говорил: не бойся, я сделаю тебе хорошо.
Мне было немного стыдно, но я терпела.
Хуже дяди Саши в сто раз – это наша мать.
Она в тюрьму идти не хотела и от мусарни пряталась под кровать.
Меня допрашивали в присутствии двух психологов,
где в этот день были мать и сожитель ее – завхоз.
Мать сейчас в тюремной больнице как больная на голову.
В руке у мертвой сестры нашли ее клок волос.
Это я ее волосы из расчески повыдергала,
перед тем, как сестру заманить в заброшенный дом.
Надо было ей раньше ехать в Москву или Питер.
Нефиг было откладывать на потом.
Было ясно, что она сама никуда не денется.
Я решила избавиться сразу от всей родни.
В этот день закончилось мое детство.
Теперь с дядей Сашей мы будем жить одни.

---

НОЛЬ ДРУЗЕЙ ВКОНТАКТЕ

Ко мне постучался в друзья один пацан.
Он написал, что у него пока что ноль друзей в контакте.
– Значит, я буду первым, раз ты девственник , – я отписал, –
Давай попиздим о ебле – то есть о половом акте!

Он долго тупил, потом признался, что у него нет опыта.
Я понял, что он лошок , и начал его стебать:
Я пишу ему: – А мы с пацанами в сортире ебемся в жопу!
А еще я дома уже два года дрочу на мать –

когда она бреет пизду, а двери не закрывает;
а за их еблей с отцом мне впадлу следить,
это я делал, когда был мелким.
Он спросил о бате. Я ответил, что он тупо тусит по борделям
и баб снимает.
(На самом деле – он инвалид, еле ходит, и то по стенке.)

Я показал пацану, где надо качать зачетное порево –кинул в личку
и предложил ему совместно подрочить по скайпу:
— Давай следи,чтобы родаки не запалили с поличным!
И он прилип к монитору, как сопля к асфальту.

Он замолчал надолго. Я чувствовал, как в нем растет напряжение,
как он там раздувает щеки и тяжело дышит.
Но все это я представил в своем воображении:
чувак ушел из сети и больше на связь не вышел.

Я подумал, что его запалили бдительные сородичи.
А назавтра он удалил свой аккаунт – чувак реально заочковал.
Пусть он теперь перед своей кошкой вприсядку дрочит.
Я на такое чмо вообще ебал.

Моя мать всегда сидит дома, а тут ее долго не было, она пришла поздно.
Я ее увидел и понял, что кто-то здох из нашей семьи.
А дальше у меня случился выкидыш мозга.
Она легла на пол и визжала хуже свиньи.

Оказалось никакого чувака «Ноль друзей вконтакте» не существует.
Это моя мать завела аккаунт от лица пацана,
чтобы узнать обо мне всю правду по существу:
а вдруг у меня в друзьях окажутся подонки или шпана.

Она со своей подругой меня мониторила – вот пиздец-то.
Здравствуй, мама, как говорится, и не горюй.
В этот день закончилось мое детство.
Задолго до станции под названием «Первый поцелуй»

---

МОЗГИ БАРАНА

Мой Саша – поздний ребенок. Мне было уже за сорок,
и я ни с кем не встречалась – так собственно от кого
детей заводить? Проблемы посыпались – целый ворох:
не то что мало достойных, а просто – ни одного.
«Работа-дом-телевизор» мне схема вконец обрыдла.
И я по газете «Жизнь» обратилась в службу знакомств.
Но оттуда, как из помойки, вдруг полезло такое быдло,
что уж лучше с каким угодно алкоголиком и торчком.
И все чаще перед глазами возникал идеальный образ:
наш начальник отдела кадров Соколов Валентин Кузьмич.
Ничего, что он окольцован, и немолод, и лыс, как глобус,
но порядочный, малопьющий и уж точно без всяких ВИЧ.
Жизнь, конечно, у всех не мед, но сейчас не война, не голод.
и в более трудное время дети росли без отца.
Меня отговаривали все: подруги, мать, гинеколог.
Но я приняла решение и пошла до конца.

Соколов не сдавался долго, но однажды пошел навстречу:
мы поехали на турбазу (базу отдыха) в Приозерск.
Взяли лодку, велосипеды, прокатились – и в тот же вечер
после ужина в ресторане между нами случился секс.
На него потом на работе я внимания не обращала –
кивну ему – типа здрасьте – и мимо себе иду.
Ни к чему мне роман с женатым. Я сама себе обещала,
что семью разрушать не стану, да еще у всех на виду.
Ребенок родился слабый, с отклонениями от нормы.
Говорил нечленораздельно; нам поставили аутизм.
Бросил школу в 4 классе. Матерился и пил в три горла,
вечно шарился по карманам. Иногда проявлял садизм.
Если бабка садилась в ванну – он бросал туда кипятильник.
А на даче, облив бензином, у соседей поджег сортир.
Вместе с ними. Затем собаку затолкал живьем в холодильник
и брошюру про Чикатило в 10 лет зачитал до дыр.
Он по ней читать научился хоть немного – на том спасибо.
И однажды он в лесопарке изнасиловал грибника
лыжной палкой. Пенсионера. Но не до смерти, а вполсилы.
Оказалось – отца родного: подтверждение ДНК.

Но сыну по малолетке ни дня не впаяли срока.
Он даже вернулся в школу. Но тут Валентин Кузьмич,
едва из больницы вышел, ему отомстил жестоко.
Однажды поймал мальчишку и затолкал в Москвич.
И вот – своему ребенку, чтоб не мычал, а блеял,
пол-языка отрезал, а самого зашил,
скрючив, в баранью шкуру. Право, поступок злее
даже фашист гестапо вряд ли бы совершил.
Тушу в багажник сунув, – в память о нашей встрече
он в Приозерск поехал – прямо в тот ресторан –
«Мой Дагестан», – где мы провели тот памятный вечер, –
и говорит хозяину: – нужен ли вам баран?
И вот он мне назначает свидание у ресторана.
Я надела узкую юбку, стринги и каблуки.
Он заказал вино, шашлык и мозги барана.
Мы были в тот вечер с ним как никогда близки.

---

ПО СУСЕКАМ

Колобов на заводе турбинных лопаток всю жизнь турбинил.
В гальваническом цехе гальвачил и гальванил.
Противоправных мыслей о народной дубине
не кумекал и камня за пазухой не хранил.
Супруга Нина Петровна тоже не отставала,
выдавая энергопродукцию на гора.
На участке профильного проката она пахала –
рабочая кость и плоть от мужниного ребра.
Будто тесто, нарезав мерную заготовку,
носит в печь ее в натруженных пятернях.
Из печи готовый продукт извлекает ловко,
как ухватом бабы орудуют в деревнях.
Все горит в руках у справной передовицы,
а не то что у всяких неженок и лошар.
Из печи ей метко прыгает в рукавицы
жаропрочный чугунный металлошар.
Завернула она его в термопленку
и, домой на проспект Энергетиков принеся,
заявляет супругу: – Старперыч! Хотел ребенка?
Вот – пускай суррогатное, но дитя!
Не один ли хрен, кого по парку катать в коляске?
Вон другие тоже катают незнамо что:
занавесят тюлем – будто прикроют глазки,
а внутри не ребенок, а свернутое пальто.
Или дыня какая-нибудь. А этот
народился прямо у нас в цеху!
Информация выйдет во всех газетах,
в телевизоре станет новостью на слуху.
Так и вышло: к Колобовым до хаты
проложила мэрия магистраль,
и по ней поехали депутаты
и вручили грамоту и медаль.
Пригласили в высшие кабинеты,
речь отца передали на всю страну:
– Молодежь испортилась: интернеты
да наркотики тянут народ ко дну.
Не рожать хотят, а прелюбодеять:
применяют срамной самотык – страпон.
Я ребенка прям в цехе решил заделать:
президента воля для нас закон.
Николаем назвали они дитятю:
Коля Колобов. Ласково – колобок.
Железяку холят, как персик в вате.
Не беда, что чадо без рук и ног.
А беда пришла, откуда ее не ждали.
Не найдя себя ни в гальванике, ни в литье,
опозорил сын родительские медали –
извращенцем вырос урод в трудовой семье.
Коля рос лобастым и головастым,
широко известным нетрудовым кругам.
Стал сынок отъявленным педерастом
и пошел, что называется, по рукам.
А точней, как говорится, по пятым точкам –
пожилые задницы ублажал.
И по клубам прыгал, как черт по бочкам,
а на слезы матери только ржал.
А еще завернулся в цветную тряпку
и, вихляясь сально, на гей-парад
покатил. Это стало последней каплей.
Провести семейный пора дебат.
– Значит, мы взлелеяли содомита.
– Это все компьютер и интернет!
– Мы вскормили вражеского наймита –
и в окно полетел ноутбук, планшет.
Поздно ночью Коля вкатился в хату,
и отец сурово его спросил:
– Что, искал дорогу к военкомату?
И в какой ты жопе сегодня был?
Мать подкралась сзади, мешком с картохой
оконтузила сына по голове
и сквозь зубы мужу кивнула строго:
– Заводи корыто и едь к Неве!
Там сейчас вокруг никого народу –
ни машин, ни катеров – нихера.
Непотребник сверху бабахнет в воду
тяжелее пушечного ядра.
Завязав мешок с Николаем скотчем,
сволокла в багажник его чета,
и отец безжалостно, словно отчим,
непутевого сына столкнул с моста.
Улыбнулась Колобова беззубо,
одобрительно мужа толкнув под бок,
и сказала, выматерившись грубо:
– Докатился, стало быть, Колобок.
– Эх, напрасно Коля вчера подстригси!
– Глохни, тундра! Мне надо купить муку,
заворачивай влево и ехай в «Дикси» –
щас я новых Колобовых спеку.
Завтра Пасха. Так что возьмем бутылку,
да как все отпразднуем, посидим.
Тут им что-то грохнуло по затылку –
и мозги на асфальт потекли с седин.
Полетели ядра, стальные чурки,
и с оград чугунные чурбаки.
Превратились в месиво металлурги.
Вот и Пасху праздновать не с руки.
И увозит закрытый микроавтобус
под брезентом их свежие трупаки.
Сиротливо катится следом железный глобус,
одинокий колоб с номером заводским.

---

ХАТЫНЬ

Ганна:

Мой мне казау, что у Питере не хватает кандуктароу.
Ен туды уже полгода назад уехау.
А мяне пакинуу у дзярэуне, штоб я глядзела свякроу –
яна не ходзиць и не гавОрыць: ляжыць – пязда кверху мехом.

Сяргей закончыу хабзУ, робил як механизатор,
але ш заусягды ен рвауся у Питер, а бо у Москву.
Алеська – дачкА – таксама: хачу у кино, у театр,
мадэлью хачу – як дзеуки, пахожые на даску.

Алеся:

Мать по отцу сильно скучала, не доверяла –
а вдруг он там какую-то питерскую найдет.
Ночью бывало, бОшку засунет под одеяло
и до утра аж слезами вся изойдет.

А тут еще бабка – и не живет и не подыхает.
Врач сказал, что она, как космонавт, здоровА:
мол, это только весь мозг у ней усыхает,
а так она еще лет двадцать будет жива.

А не кормить – да и только – цена вопроса!
Но тогда перед батей придется держать ответ.
Мать он попросту бросил. Верней, не просто,
а привязал как бы к бабкиной койке на двадцать лет.

Я подпалила четыре хаты, а остальным под двери
и по щелям затолкала керосиновые квачи.
Короче, все дома и сараи к утру сгорели.
От всей деревни остались лишь трубы да кирпичи.

Наша хата с бабкой лежачей горела, как остальные.
Мы с матерью погорельцы – такие же, как и все.
Батя при встрече плакал: — живы, мои родные!
И обнимает мамку, а самого трясе.

Даже менты, а не только папочка дороженький
не просекли, что это – форменный криминал.
А вскоре на пепелище приехал сам Лукашенко
и приказал в этом месте сделать мемориал.

Памяти жертв войны – чтобы привлечь туристов:
колокол отваяли, памятник и табло:
«Мемориал Хатынь: здесь от руки фашистов
выжжена вся деревня. Помним – врагам назло».

Ганна:

Я теперь по Лиговскому катаюсь: туды-сюды.
Муж водителем, я кондуктор. А дзе Алеся –
у Беларуси. Яе вазвернули из-за некой за ерунды.
Мы з бацькаю усе чакаем, кали прыедзе она з Палесся.

Эпилог.

В лесу мемориал интерактивный –
такой, что называется, хай-тек.
Чтоб оккупантов образ негативный
прочувствовал бы каждый человек.

Там рулят полицаи и гестапо.
Там стоны не стихают ни на миг.
Стоит в снегу в исподнем и без тапок
полуживой замученный старик.

Нет, никогда не вЕрнется Алеся.
Бывай, смуглявая и смелая, бывай.
Там полицай ее на дереве повесил –
как партизанку – аккурат на Первомай.

---

ПОЛОВИНА

Знакомый парень снимал каморку у одной бабки.
Жизнь со старухой – полная жопа и компромисс.
Единственный бонус – это довольно скромные бабки,
которые ему назначила престарелая мисс.
Анна Петровна была незамужней чайлдфри без родственных связей,
до гробовой доски обрученная с зомбоящиком.
Но это намного лучше, чем с пьяницей дядей Васей
Или, того не легче, с интеллигентным ящером,
который сейчас сидел бы и зырил порево,
а после долго сопел и кряхтел в сортире.
Еще и лекции вел в какой-нибудь школе бы
о том, что ебаться надо в презервативе.
Пожилая дама всегда была при полном параде:
пять сантиметров пудры скрывали ее лицо.
Черты Мэрлина Мэнсона проступали в ее одноглазом взгляде
с черной подводкой и в шмотках, надетых заподлицо.
Приятель ходил на цырлах по одной половице,
ночами как мыш лежал, боясь двинуть рукой-ногой;
днем опасался лишний раз перед ней появиться,
встретить на кухне, в ванной, увидеть ее нагой.
А вдруг старуха возьмет и резко поднимет платье?
И вот тут-то взору предстанет нечто такое,
что убивает сразу, чего нельзя описать, и
она подойдет вплотную, зажав ему рот рукою.
Однажды она исчезла, ее не было около месяца.
И вот звонит телефон (на рингтоне песня Шакиры).
И врач ему говорит, что с бабкой случилось месиво:
что ей отрезало ноги. И наповал шокировал:
— Пенсионерка Зуева бросалась в метро под поезд
на почве несчастной любви к своему квартиранту якобы. –
И тут оказалось: парень готов на моральный подвиг:
он твердо решил с калекой сочетаться законным браком.
Законным, а не фиктивным – не ради квадратных метров.
Пусть старая и без ног – он станет ее мужчиной,
единственным на всю жизнь. К тому же все люди смертны:
не факт, кто умрет вперед и по каким причинам.
Он эту тему спокойно озвучил мне как подруге.
На все вопли, сопли, истерики он забил.
В больнице молча взял обрубок тела на руки,
отнес домой и в фактический брачный союз вступил.
И хоть он вступил в союз с половиной тела,
с одной второю, собственно, образно говоря,
он совершил по сути благое дело:
его никчемная жизнь прожита не зря.
И пусть все вокруг корыстны, грязны, убоги,
но подвигу в жизни по-прежнему место есть:
она на алтарь любви положила ноги,
а он свою никому не нужную честь.
При том, что супруга тоже была невинной,
себя соблюдя для него на исходе дней.
Теперь он с любовью зовет ее «половиной»,
немного смущаясь и нежно склоняясь к ней.

---

ЛЮБИМЫЙ ПЕВЕЦ

В боковушках солдаты в казенных тапках режутся в карты;
сверху напротив – пьяная рожа хача нахального.
Из города Шахты грязным махачкалинским плацкартом
одна тетка едет в Питер на Стасмихайлова.

Стасмихайлов – это альтернатива всем пидорам:
у него есть жена (такая же, как и он сам, жирная свинья).
Она вылазит за ним на сцену и стоит – рот корытом.
А у вагонной тетки вместо семьи – газета «Моя семья»

И алкоголян Колян – на пять лет моложе, поэтому охуевший.
45 лет, а ведет себя, как двадцатилетний хлыщ.
Все – ему, а сама – так-сяк: не пивши, не евши.
А он хвост трубой – и все деньги на водку и на блядищ.

Тетка вырезала из «Экспресс-газеты» портрет кумира,
где он, раззявив хабало шире газеты, шашлык наворачивает.
И она, запирая плотно все окна-двери – вплоть до сортира,
одна – в своей пустой хате на эту харю поддрачивает.

И песни из телефона тревожат воображение,
не идущее дальше совместной поездки в Турцию.
Ведь рядом – не море, а грязной лужи брожение,
и не секс на пляже, а по пьяни в кустах ебутся.

Я говорю: смотрите только не сдохните от восторга,
когда ваш дроля рванет на сцене рубаху до пупа.
Так как «груз-200» в Шахты никто не сплавит из морга.
И будет ваш труп в морозильнике, поставленный на попа,

стоять, никем не востребован, пока не протухнет.
Так что советую принять такое решение:
надеть на концерт размера на три меньше лифтон и туфли:
это намного снизит ваше волнение,

пока ваш герой, обслюнявившись, в микрофон пердит
и трясет мудями, жопой и брюхами.
Это же не какой-то там Хампердинг,
что на Евровидении обосрался перед старухами.

В густопсовой ночи дружно храпит вагонное общежитие,
накачавшись пивасом, натрескавшись дошираком.
А моей соседке пусть снится не драка с пьяным сожителем,
а как Стасмихайлов ее где-нибудь в Турции пялит в сраку.

---

ПЛАМЕННЫЙ ПРИВЕТ

У Лили было три брата и папа Акбар-заде.
она умела читать, ей было двенадцать.
отец не нашел работу в Худжанде, в Караганде.
Уехал из дома. Лиля осталась с братцами.
Три брата были у Лили — Нусрат, Нусрулла, Кадыргул.
Вдвоем насиловали ее — кроме Нусрата.
Через неделю взяли ее, как куль,
завезли подальше и бросили на дорогу. Два брата
напоследок снова насиловали сестру —
долго,как ишака; Нусрат не стал, курил рядом.
Сел за руль — поехали.Когда рассвело, к утру,
их ржавая тачка стала смертельным мега-снарядом:
Не реагируя на шум сопротивляющегося ветра,
раздувая пламя, глотая огненный ком,
метнулась вперед и вверх на тысячи километров,
рванув над столицей и кишлаком — с президентом и ишаком,
летя на встречный огонь: это их гастарбайтер фазер
на все вопросы разом отправил фаер -ответ:
Облился бензином и чиркнул спичкой, превратясь в факел.
Денег не нажил, зато уважил: пламенный всем привет!

---

ЖЕНСКОЕ СЧАСТЬЕ

Почему на всех теток никогда не хватает дядей?
Ведь речь идет не о браке с бизнесменами и врачами,
а хотя бы чтоб вместе выпить. Туалетчица тетя Катя
так вообще готова ебаться то с китайцами, то с хачами.
Тетя Катя после развода много лет проживала в жало.
И она нанялась работать вышибалой в мужской сортир, –
на вокзале: жить в одно рыло столько лет ее заебало:
к ней ходил бухать на халяву только Коля – старОй колдыр.
(Да к тому ж еще и безногий: «он ходил» – это сильно сказано).
А Кате хотелось праздника: много дядей и новых лиц.
А сортир – это выход в мир. Правда, тетя была обязана
убирать говно и блевоту за гостями из двух столиц.
Но зато пред ней проходило много всяких дядей – до жопы.
Но никто на нее никакого не обращал внимания:
– Пятнадцать рублей просунут, оторвут бумажку для жопы,
посрут – и поперли мимо: ни спасибо, ни до свидания.

И только один хачила пожилой – вернулся обратно,
бОшку в очко просунул и вежливо говорит:
– Жэнщына! Я хачу здэлать тыбе прыятно!
Я не старый, я просто так выгляжу – как старык!
После смены этот хачила к тете Кате припер до хаты.
Поддудонил пару бананов и одну гнилую хурму.
То есть он повел себя хуже, чем какой-нибудь жид пархатый.
Тетя Катя вернула фрукты – и не стала давать ему.
А еще зачастил китаец: на сортир не жалея денег,
каждый час заходил, чтоб только тете Кате кивнуть башкой.
Поддудонил однажды бонус: специальный китайский веник –
чтобы мыла кабины Катя не мочалкой и не рукой.
Тетя Катя дала китайцу даже номер своей мобилы.
Ексель-моксель да сяо-ляо – и они перешли на ты.
В тот же вечер звонок раздался – и сортир еще не домыла –
тетя Катя в метро метнулась и попиздила на Болты.

Там, на Шкапина – сохранился один дом – без дверей и окон.
Остальные дома разбиты – до последнего кирпича.
Тетя Катя унутрь заходит, без перил подымаясь боком –
а ее уже окружили сто китайцев, как саранча.
Неизвестно, стоял ли вместе с ними – тот самый – где-то,
потому что все они были, как один, – на одно лицо.
А один – самый жирный – вышел, встал напротив, — как есть раздетый,
мрачно зырил на тетю Катя, теребя себя за яйцо.
Он пропер, что от тети Кати очень сильно воняет хлоркой
(ну а может, не только хлоркой, а еще каким-то говном).
– Так ведь я весь день занималась туалетною, блядь, уборкой!
Что мне, водкою что ли пахнуть? Да ебитесь вы все конем!
А ведь тетя Катя трудилась в эпицентре мужского пола,
и при том – никакого бонуса – только жопа и головняк.
А другим чего остается – бухгалтерия, почта, школа?
Там же духу мужского пола сроду не было пожизняк!
На филфаке, или в музее никогда ты не встретишь дядю:
там царят здоровые нравы, и никто тебя не ебет,
потому что ебаться – плохо. Это делают только бляди.
Здесь одна такая присутствует: говорят, она в рот берет!

---

ТУРЕЦКИЙ МАРШ

Самые пьющие страны в мире — Турция и Египет.
Потому что это — две Мекки нашего быдла.
Даром, что там, как на войне, быдло от водки гибнет.
Сколько еще погибнет. Сколько уже погибло.
— Ляля, поедем! 40 уже: хочется чисто сексу.
Там, говорят, турок отряд — манят душой большою.
Сервис хорош, ласки за грош, парни — отрада сердцу.
Ол инклюзив: все включено. Я молода душою.

Гей Барабек, гей Абдулла вылезли на охоту.
-Зырь, Барабек, жабы сидят, русские две шалавы.
Бритую шилом беру на себя, ты — что в блестящих ботах.
Ща мы подъедем с подгоном к ним: два пузыря отравы.
— Гей Абдулла, наша взяла. Валим скорей до хаты.
Наша работа — сущий пустяк, действовать надо шире:
Завтра на яхте мутим фуршет русским блядям пархатым:
будет полно пьяных наташ — всяких дешевок вшивых.
Трюмы полны, бляди пьяны, льется бухло рекою.
Наши, блюя, жрут метанол литрами на халяву.
Пьяные бабы щиплют педрил, лезут в штаны рукою.
— Вечер удался: наша взяла — дружно пошла потрава!
Время чумы: трупы горой, праздник еще дымится;
Бал мертвецов правит метил. Бравый турецкий марш,
Громче играй! — не умирай! -пусть этот миг продлится:
Бравурный марш, траурный бал наших Наташ и Маш.

---

САЛО (сага)
(параграф из истории национальных брендов России)

Главным продуктом питания Новгородцевой было сало.
Она уважала свИней из всего домашнего скОта.
Сало хавала шмАтами, водку бухая в жало.
А бухала она все время, т. к. нигде не работала.
При этом она жыла не в деревне, а на Гражданке –
В грязном сером районе депрессивных хрущоб.
В жало жыла, практикуя одинокие пьянки
В однокомнатной хате, похожей на тесный гроб.
И вот она с бодуна поперла на скотобойню –
Неподалеку – в Парголово – на колбасный завод «Парнас».
Пришла в отдел по продажам, у клерка спросив достойно:
— «Жывова мелкого свИна – можно купить у вас?»
Промоутер поддудонил в контейнере поросенка.
А также в качестве бонуса – импортный свинокорм.
Фирменный пакетон был повязан модной тесемкой,
На которой болтался паспорт: «Поросенок. Кличка – Бекон.»

Новгородцева кабана поселила вначале в ванне,
Но он на это забил, заняв всю квартиру.
Через месяц он нагло завалился спать на диване,
Остальную площадь по факту считая своим сортиром.
Из наглова, хамоватого, обаятельного подсвина
Бекон к весне превратился в здорового бугая.
Однажды, когда хозяйка влезла ему на спину,
Проникся к ней вожделением, — будто она – свинья.
Когда она отрубилась, как зюзя пьяная в жопу,
РаскрЫлившись непристойно, что все было на виду,
Кабан, пристроившысь сзади, ебал ее хуем в жопу,
Перевернул на спину и начал ебать в пизду.
А хули? Она допИлась, потерявшы моральный облик,
А он, хоть хрюкАло, все же – половозрелый хер.
Поэтому – все нормально: они поеблись – и вот блин –
Она залетела, сцуко – придецца рожать тепер.
Непросто принять решение. Но, поддудонив с рынка
Двух молдаван, — короче, зарезали кабана.
Так, собственно, ради сала она и брала подсвинка.
Поэтому Новгородцева не парилась нихрена.

Зимой она разрешылась одиночным свиноприплодом:
Спсибо на том, что роды – это не опорос.
На вскидку мелкий не сильно казался похож на скОта,
Но не считая рыла – вот где был бля – пиздос.
Типа, децкое тело родИлось с башкою хряка:
Все у него – нормальное, а голова – свиньи.
Весь роддом на Вавиловых в шоке был, но однако –
Ей никто не сочувствовал: сама бля себя вини.
Новгородцева в тот же день с сыном пошла до хаты.
Хоть на лоджыи у нее в бочках солился шпиг, —
Но отец ее сына был – не хачила, не жыд пархатый!
Пусть поэтому все сосут и засунут в жопу язык.
Сына-свина она назвала по-французски – Бэкон:
Как бы в память о бате, чьим салом забит балкон.
Свиносын не подвел, основав через четверть века
Процветающий мясобренд: «Новгородский Бекон».

---

МЫЛО

Я хочу стать маньяком, социально опасным типом.
Буду торчать у школы, ловить румяных подростков
Или же стариков – мрачных, седых, как Антипов.
Или таких, как Стогов – лысых и низкорослых.
Я стану героем дня в передаче «Экстренный вызов»;
Газеты «Твой день» и « Жизнь» украсит мой фоторобот.
Пусть самосуд обывал предо мною, как поезд, близок,
Пусть пожизняк мне носить тюремную робу.

Но я никогда не буду стоять холуем в «Связисте» ;
Ни за что не стану менчендайзером в «Красном Кубе»,
Подавальщиком в «Чайной ложке» ,торчком на «Систе»,
Колбасером на «Open Air», объебосом в мажорском клубе.
Что – мне , может, в штанах с мотней тереться по лофтам,
С чашкой и кексом в «Эрарте» сидеть с макбуком,
Под « Cheese People» кивать безмозглой своей головкой,
Обниматься с Арсением «Падлой» , как с лучшим другом?
Или выйти , что ль , на район – отжимать айпады,
Тонконогую хипстерню за мотню на жопе хватая;
Или с трусливых панков гопстопить куртки и гады,
А еще лучше – деньги с выходцев из Китая.
Никогда я не стану искать старух по газете
Или часами пасти их возле «Полушки»,
Чтобы сесть на хвост, пропалив на детей, соседей
С целью отнять их добро посредством подушки.
Они и так скоро сдохнут – чего тратить время даром.
Мой конек – это дети не старше 6-го класса.
Я хочу стать маньяком – безжалостным санитаром
Биомусора и некачественного мяса.
А еще я люблю стариков – с удвоенной силой –
Больше за ум, разумеется , чем за тело.
Особенно хорошо из них удается мыло.
Для нас, санитаров, мыло – первое дело.

---

МЕХАНИЗМЫ

Я работаю в цехе по сборке аппаратуры.
Мы сидим за длинным столом – 170 человек.
Корея – страна высокотехнологичной культуры.
Мы собираем разные хрени в стиле хай-тек.

Мы в одинаковых красных платьях, в белых бахилах.
Месяц назад меня с айпадов перевели на макбук.
Там больше платят. Скоро я поднимусь нехило
и тогда электронные щупальца вставлю себе вместо рук.

А пока я разрезала руку вдоль, воткнув туда провод и батарейки,
замотала все изолентой и вилку включила в сеть.
Мне открылся язык механизмов – я теперь электрокорейка,
я беседую с агрегатами и учу их шутить и петь.

Они меня любят. Вот решила воды напиться
и подружилась со стариком-автоматом. Он уже весь проржавел.
Он сказал, что чувствует свою смерть и что он ее не боится.
И что он терпеть не может людей: всех убил бы, если б умел.

А еще в меня влюбился один некачественный сабвуфер:
требует, чтобы я все время сидела рядом, зыря какое-нибудь кино.
Про таких презрительно говорят «желтой сборки», «ведро» и «фуфел»:
это соседний цех накосячил – схему залив вином.

Меня с работы уволили после электрошока
и в желтом доме – дурдоме – заперли на засов.
Здесь негде подзарядиться: я слышу невнятный шепот –
вот-вот угаснет, умолкнет привычный гул голосов.

И я начну слышать, как психи в столовой гремят посудой,
как сторож на входе в корпус стучит о крыльцо клюкой.
Тогда я стану глухою и мертвой железной грудой.
Меня отвезут на свалку и скинут в пухто ногой.

---

ОБЕЩАЛА ЖДАТЬ
* По мотивам поста Ройзмана «Сила в правде» (от 24 сентября).
Крупный шрифт – дословное цитирование.

У НАС В ГОРОДЕ ЖИЛА ОДНА ДЕВЧОНКА,
ПОЛЮБИЛА БЛАТНОГО, СО ВСЕМ ЖАРОМ ДЕВИЧЬЕЙ ДУШИ,
у нас на районе все было четко:
любишь — докажи.
У БЛАТНЫХ КАК ИЗВЕСТНО СХОДКИ ДА ТЕРКИ,
РУЛЕЖКИ, РАЗБОРКИ, и вот результат -» Кресты».
НО ОНА ЕГО ВЫТАЩИЛА — КУПИЛА ЕМУ «ВОСЬМЕРКУ»
цвета индиго; КОСТЮМ «АДИДАС» и полкило наркоты.
ОН ЕЕ ТОЖЕ ЛЮБИЛ; РЕВНОВАЛ,БИЛ ИНОГДА ЖЕСТОКО,
ЖАЛЕЛ ПОТОМ.НО ОНА ЕГО НЕ БРОСАЛА.
хоть он всех уверял — не поверхностно, а глубоко,
что он-де — супер-ковбой в мире анала.
ВЫСОКИЕ ОТНОШЕНИЯ — это вам не Тото Кутунья,
что изо всех ларьков доносится пополудни,-
а трансвестит-наемник, что в полнолунье
с ножом и стволом у горла кривляется, как Полунин.
ПУЛИ ПОПАЛИ В ЛИЦО И ШЕЮ. ОНА, ДЕВЧОНКА,
НОЧЬЮ ПРОБРАЛАСЬ В МОРГ; под флагом со свастикой
хуй вместо носа пришила своей ручонкой:
вот вам кустарная. хоть и посмертная — блиц-ринопластика!
ПОТОМ ОНА ВЫЖДАЛА 9 ДНЕЙ. ВЫЖДАЛА СОРОК.
и улетела туда , где скрывался киллер.
МЕНТЫ ВЗЯЛИ ПАУЗУ — пропалили его в уборной,
где он дорогу занюхал с крышки толчка. Хайль Гитлер!
Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались?
Сбыт кокаина в крупных размерах — строгий режим.
Руки за голову, — нефиг давить на жалость:
это тебе не мобилы у гопников быстрый отжим.
Прячет глаза за решеткой: в сырой темнице
нечего делать: нечем писать, нечего жрать;-
ОНА ПЛЮНУЛА СКВОЗЬ РЕШЕТКУ В ГЛАЗА убийце,
и — не поверите — ОНА ОБЕЩАЛА ЖДАТЬ.

---

ШУРА

Шура пришла к дяде Коле, восстав из гроба.
Точный адрес ей подсказала посмертная интуиция.
Дядя Коля, залив алкоголем свою утробу,
решил, что это за ним – налоговая милиция.
Шура же дядю Колю едва узнала.
Ведь с тех пор прошло как минимум 30 лет.
Я имею в виду с тех пор, как ее не стало, –
и того – ее Коли прежнего – уже нет.
А тогда-то он был пиздатый, похож на Лермонтова.
Хоть заикался, но очень обворожительно.
Особенно после пузыря молдавского вермута.
Тогда он был у Шуры юным сожителем.

А теперь перед Шурой лежало жирное тело.
По всем позициям видно – с циррозом печени.
Это все, что она увидела. И ей не было дела,
насколько это тело успешно и обеспечено.
Там, откуда Шура пришла на побывку – другое ценится.
При чем тут дети, собаки и стеклопластик.
Она шла проведать того, кто стоял на сцене.
когда Коля был то ли в 8, то ли в 9 классе.
Но хуй. Ожиревший дядя из алкогольной комы
высунул харю и две руки –
и, увидев в Шуре мента, инспектора, управдома,
снес ей тяжелою гирею полбашки.
Вот бы лучше он вообще никогда не проснулся
и достойно закончил свой жизненный путь навсегда.
И образ Шуры в загробный мир бы тогда вернулся.
А сейчас такого уже не будет: пришла пизда.
Тот, кто убил покойника – сам упырь,
да и убитый этого не простит.
Теперь дядя Коля будет вечный не жид, а старой колдырь,
а собутыльники его будут – Паркинсон, Альцгеймер и Простатит.

---

ГОГОЛЬ БОРДЕЛЛО
(петербургская повесть)

У нас на Лиговском, как выйдешь из подворотни,
воткнешься в тумбу с рылом какого-нибудь писателя;
они зырят злобно, будто из преисподней
на всех, кто под эту тумбу идут посцать.
А еще там недавно висела одна оперная певица престарелая,
широко известная для культурных слоев.
А некультурные внизу написали черным по белому:
– ЖЕЛАЕМ МНОГО ВОДКИ И ГОРЯЧИХ ХУЕВ!
К утру содрали все это непотребство,
и там появился другой портрет.
Это был какой-то писатель, знакомый с детства,
которому исполнилось двести лет.
Наверное, это Гоголь. А еще есть – Гоголь Борделло.
Это рок-группа американских цыган.
К тумбе пришла бомжа: посрала и попердела;
порылась в пухто, нашла бумажный стакан.
Бездомная тетка мне поднесла под рыло
в грязном стакане с урны уличное бухло.
Я приняла подгон: отказываться – голимо:
так поступает быдло и всяческое хуйло.
Я, заглотив бухло и заев его стиморОлом,
зырю на свою собутыльницу, замотанную в тряпье.
– А как тебя зовут? – я спросила, –
– Николай Васильевич Гоголь! –
И с горла отхлебнула. – Хуясе, какой подъеб.

И он говорит – практически без усилий
вылез я из могилы: из-под плиты гробовой.
В две тыщи пятом году меня воскресили,
это сделал Григорий Абрамович Грабовой.
Но он никому не гарантировал выдачу документов –
и все воскрешенные люди превратились в бомжей.
В то, что я – Гоголь – не поверил ни один мент:
и вот все меня чморят, пиздят, гонят взашей.

Он пришел в универ – в пальто на голое тело,
которое он бесплатно нашел в пухто.
И говорит: я – Гоголь. – А все ему: – Гоголь Борделло!
Отпиздили и раздели, выкинув вслед пальто.
А на улице Гоголя так вообще устроили мясо.
Он пытался зайти хоть в какую-нибудь парадную, чтоб посцать.
А там из коммуналок повылезли всякие гопники, пидорасы,
стали над ним глумиться и всяко ржать,
пытаясь понять: кто-йто? – чувак или тетка.
Они друг с другом поспорили – на пузырь:
типа: если это чувак – то хуй тебе в глотку! –
А если тетка – то в жопу тебе нашатырь!
Тогда он из этого месива вышел достойно,
потому что он – русский писатель Гоголь.
Русский народ всегда ведет себя непристойно.
Русский писатель прет с ними дружно в ногу.
Вот он и допер – до тумбы с собственным рылом,
радуясь, что никто не чморит, не бычит вослед.
Там побухал, посрал – и спер у меня мобилу.
Ладно, – пусть ему будет бонус на двести лет.

---

КРЕЩЕННЫЕ ШПРИЦАМИ

У Глеба Стеблин-Кулькова теперь погоняло Крокус.
А раньше его все звали Кулькадзе или Продрот.
Новость достигла слуха, когда я ждала автобус
В обосцанной серой будке у станции Ремзавод.
Там две пожилые синьки, пустырник в стакан забулькав –
По два пузыря на рыло, встретили новый день.
Под бой флаконов об урну покинули пост бабульки,
Стекая за край пейзажа, словно плевки со стен.
Преемственность поддержала торчков молодая смена,
Из той же аптеки выйдя: они предпочли туссин.
И так – в неотбитом виде – сожрали его мгновенно.
А ведь DXM – не синька, не битум и не бензин.
Один из них был Кулькадзе. Узнала его не сразу.
Его за 4 года я встретила в первый раз.
Цветочное имя Крокус Продроту не шло ни разу.
Но мы погонял не ищем – они выбирают нас.

Едва я признала друга в беззубом гнилом отбросе,
Я поняла, что правду сказал мне второй чувак.
Оказывается, Крокус стабильно сидит на дозе:
Торчит на дезоморфине. А DXM – это так.
Продрота и поп Онуфрий воцерковлял кадилом,
И причащал травою сосед его – пидарас!
Дезоморфин зовется зеленкой и крокодилом.
А сокращенно – Крокус. Все встало на место враз.
Травой не заманишь в кущи того, кто крещен шприцами.
И в этом вам не помогут ни гашек, ни митрофан.
Того, кто уже снаружи, не втащищь назад щипцами,
А кто считает иначе – тот вафел и тот профан.
Так здравствуй, младое племя, знакомое аж до боли!
Пусть синька – для нищих духом и старческая херня,
Они не боятся смерти, они не пьют алкоголя,
Смертельным зарядом в вену встречая начало дня.

---

СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ

Моя бабка сказала своей знакомой:
«Сара Коган дочери ноги отрезала».
А однажды она сама нОжем кухонным
сделала вид, что хочет «себя зарезать».
Она села на пол, и платье у ней задрАлось.
было голимо зырить на еенные ляжки голые.
И у меня невольно подлая мысль закрАлась.
хоть бы она подохла: было бы по приколу.
Мне было три, от силы четыре года.
Бабка пошла «топиться» в колодец, заросший травой.
И я, убедившись, что нет никого народа,
запрыгнула на нее – и столкнула вниз головой.
Я закрыла колодец крышкой и завалила бревнами.
Ее там искать никому и в голову не пришло.
Я была только рада, так как меня не перло,
что она то топилась, то резалась всем назло.

Ее оттуда выгребли только через полгода.
Колодец залили цементом, забили досками.
Вокруг собралась вся улица – дофига народа.
Я стояла в толпе – сиротской мелкой обсоской.
Здесь же была, конечно, и тетя Сара:
она все время блевала, стонала, охала;
и вдруг упала без чувств – не выдержала кошмара.
Вызвали скорую – типа «женщине с сердцем плохо».
А мне всегда лишь одно было интересно:
Как это Сара Коган дочери ноги отрезала?
Я прямо подыхала от неизвестности:
чем? – Бензопилой, болгаркой или, может быть, стеклорезом?
Это был вопрос моей жизни, пока не выяснила факт биографии:
Коган Сара – а это, кстати, моя еврейская тетка –
у ней не влезала в рамку семейная фотография,
и она – чик – и ножницами укоротила фотку.
А отрезанные лапы так и лежали в альбоме:
толстые женские ноги – в носках и на каблуках.
Я их решила приклеить к двоюродной мелкой – к Томе:
где она с бантом у деда Зямы сидела на руках.
Взрослые жирные лапы в туфлях я нарочно
развела в обе стороны, будто Тома
как бы ебется с дедом: это выглядело порочно –
за такой коллаж меня бабка выкинула бы из дома.
Это бы очень сильно мою бабушку забесило.
Она бы меня чем попало била по роже.
Но теперь у нее из колодца вылезть не было силы.
А то бы она всех тут зарезала кухонным ножем.

---

РОДОВАЯ ТРАВМА

Однажды утром – еще до будильника – очень рано
дверь моей хаты стали пинать ногами.
Это был соседский чувак из восьмого «б» – Гена Баранов.
Он начал у меня буквально валяться в ногах.
Типа, его сеструха – Таня Баранова –
а она была децл старше – в десятом классе –
как бы рожает: прям на улице, возле ресторана.
Я сразу проснулась и думаю: нихуясе!
Надо, наверное, вызывать скорую
и Танькиному парню, как минимум, дать пизды!
За то, что пожабился ей денег дать на аборт,
а счас где-то дрыхнет, и все ему – до пизды.
Гена все суетился: у Тани отошли воды:
она лежит на скамейке, и рядом бля никого,
кроме всяких гопников, которые прИнять роды
не могут, но могут зато меня накурить травой,

если я, подняв свою жопу, попиздю на помощь к Тане.
Вот придурок! У меня все носки и так набиты травой!
А если б он видел, что лежит у меня в кармане,
то он бы вообще опух. Но я ему говорю: не вой!
Я взяла клЕщи из дедушкиного ящика с инструментом,
пару наволочек из шкафа и рабочие рукавицы,
ну, мы подходим. А там уже колбасится какой-то мент:
кто-то по пьяни вызвал не скорую, а милицию.

На глазах у всех, кто там был, включая ментов,
я у Таньки клещами приняла роды.
Менты стояли, раззявив ртов,
как гаранты конституции и свободы.
Все долго не расходились, стояли, охуевая:
кто обкурен, кто вставлен, кто пьян в говно.
А чуваку, что токшто родился – гарантирована только травма родовая.
Так как все хорошее в его жизни уже заранее запрещено.

---

ЧУЖЫЕ РУКИ

Я примерно лет десять жыла в коллекторе.
Это не библиотечный коллектор, а ЛЮК.
На допросе у инспектора малолетних
Я лишылась обеих рук.
Инспектор Дырмухаммедова – я не могла эти слова выговорить –
Оба: ни первое, ни второе – держа в руке молоток,
Свободной рукой мне глазы хотела выковырять.
Нарощенным маникюром – через платок:
Она боялась заразицца моей заразой:
Быть без денег, без хаты и без всего
Того, без чего все здыхают сразу:
Они жыть не могут без ничего.
Я глаза от нее пыталась закрыть руками –
Она их как тесто ложыла на край стола
И по суставам и венам хуячила молотками,
И венозная кровь не наружу, а внутрь текла.

Как праздничный шарик дутый, лопалась кожа,
И синяя кровь, как чернила, брызгала вверх.
Дырмухаммедова водочной ватой дезинфицировала свою рожу,
И синий чернильный свет то горел, то мерк.
В окно вошли четверо – в балаклавах.
Один мне в темя поставил красный цветок –
Как в сухой горшок на окне на проспекте Славы.
И по мне пошел обезболивающий ток.
А инспектора по делам несовершеннолетних
Они обездвижили какой-то хуйней,
Вышли в окно и спустили ее в коллектор –
Туда, где я до этого жызнь жыла под землей.
Я вышла из комы в другой режым
И стала ощупывать стены в поисках света.
Значит, руки у меня есть. Но только чужые.
С нарощенным маникюром, как у Дырмухамедовой.
В рыгальне под названием «Алые паруса»
Она бухала пиво с двумя хачами.
Я подошла к ней сзади и выдавила глаза
Ее же собственными акриловыми ногтями.

---

ВДОЛЬ МОЙКИ

На сверхсекретный объект «Новая Голландия»
Никогда не стремись, если ты в душе неврастеник
Там все обработано ртутью, стронцием и палладием,
И там нет ничего живого — ни людей ни растений,
Тускло блеснув во тьме золотой коронкой,
Скалясь, уходит на дно очередной ТрУПАК.
Его тотчас, чмокнув, всасывает воронка,
И дальше несет со свистом пневматическая ТрУБА.
Спецагенты острова, ведя людей на заклание,
Чтобы больше мяса доставить к биопомойке,
Как мантру читают заунывное заклинание:
— Пойдём же типа пойдем, вдоль Мойки типа вдоль Мойки.

На местной свалке темной ненастной ночью,
Если к тому же накурицца до одурения,
То среди биомусора можно увидеть воочию
Бессмертного автора этого спецтворения
В противогазе, среди токсичного ила
Он бредет, заговаривая мертвый вредоносный планктон.
Шланг от противогаза висит уныло,
Ни на что не реагируя, как гандон.
Поисковый лазерный всполох напомнит каждому:
Здесь нет и не может быть ничего Жывова
И даже самому отчаянному и отважному
Не избежать попадания точного ножевого

---

МЕЖДУ ТАНКОМ С БЭТЭЭРОМ

В Рощинском районе Каменка-Бобочино
самые страшные гарнизоны солдат.
То там маленький солдатик задушился скотчем,
то взорвался батальон – там солдатский ад.
Каждый день по ящику показывают Каменку.
Там при въезде справа – танк, слева – БТР.
Всех прессуют в Каменку, как в газовую камеру.
Я там ходила в школу – еще в СССР.

А вот и наша школа – между танком с Бэтээром,
где меня пинком столкнула в лестничный пролет – с ноги –
Лида Кобзарева, дочка полкового командира.
И по стенам разлетелись мои слабые мозги.
Из санчасти гарнизонной главный доктор – фельдшер Шмыга –
это был Светланы Шмыги – одноклассницы – отец
на сантранспорте военном в госпитальный корпус в Выборг
ночью вез меня с мигалкой. А не то бы мне пиздец.
Там мне вшили – вместо мозга – две пластины из титана.
А начальство приказало перевесть в другую часть
моего отца-корейца, молодого капитана,
чтобы дочке командира ни за что не отвечать.

Я ее позавчера в «Одноклассниках» нащелкав,
очень сильно обломалась: ептыть бля, не дашть нам днесь:
Лида Кобзарева стала жирной старою кошелкой.
У нее слоновьи ноги и базедова болезнь.
Но она хотя б не сдохла. А другие – в нашем классе
в два ряда тогда сидело восемнадцать обезьян,
живы пятеро (со мною). Остальные – типа здрасьте –
все тринадцать передохли – и подруги, и друзья.
У меня в глазах мигали тети, дяди, бляди, дети.
Я прошла по коридорам от начала до концов
все возможные ресурсы социально-блядской сети.
А в итоге эти сети притащили мертвецов.
Есть в Бобочино могила неизвестного солдата.
Никакого там солдата не лежало никогда.
Совершая вандализм, я пришла туда с лопатой:
под фанерным обелиском – шахта: адские врата.

---

КАФЕ «РЕДИСКА»
(из проекта «Учебник литературы для придурков»)

В веганском кафе «Редиска» правит соя и чечевица.
Еще особым спросом пользуется фалафель. 
Не заплывет туда рыба, не залетит и птица,
не забредет свинья. Один фалафель и вафель.
Не заплывает рыба, не залетает птица.
Нечем тут поживиться, да и дизайн – отстой.
Зато туда могут в любой момент заявиться
Илья Ефимович Репин и Лев Толстой.
Сядут, давясь турнепсом, с унылым видом.
С тоской в глазах, будто встали не с той ноги.
Истощают они себя аскетическим неликвидом,
оба с грязными головами и одеты как мудаки.
Лев Толстой похож на картофель, особенно в профиль.
А уж Репину так и вообще здесь самое место.
Они там со скуки режутся в Доббль и Ерундопель.
Настольные игры – это сейчас модный тренд, как известно.
Илья Ефимович Репин в сортире чекушку хлопнул,
подобрел и на все теперь смотрит, как на прикол.
А Толстой со стаканом смузи трезво и злобно
поглядывает из-под бровей на прекрасный пол.
Все барышни тут, как брюквы, скучные и серьезные.
Низкобелковые, пресные, будто морковные зразы,
или как пудинг из свёклы – безглютеновые и постные.
В общем, не вызывают творческого экстаза.
Одна обнажила грудь: мол, расписаться просим,
и подставляет книгу «Преступление и наказание».
Она сняла ее с полки, где всякий тухлый буккроссинг:
журналы «Нева» и «Звезда», брошюры общества «Знание».
На щеках у классика вспыхнули злые розы.
– Извините, я с данным автором незнаком!
– Сколько, – подумал, – ушло крахмала и целлюлозы,
и все для того, чтоб меня перепутать с этим лохом!
Даже Репин опешил. Но загладил чувство неловкости:
– А теперь, – говорит, – уважаемая, с трех раз
угадайте, кто я такой. – И расставил руки, как лопасти.
И услышал: «Наверное, вы какой-нибудь пидорас».
Тут Толстой говорит ему: – Слушай, Репа!
Никакой я не русский классик, а вонючий старый козёл.
Я жизнь свою прожил зря – отвратительно и нелепо,
нафига я столько бумаги на книжки свои извел?
Только я один уничтожил мегагектары леса.
Но прошу обратить внимание, что мне уже поздно каяться.
Все это сочинительство – для того, чтобы тешить беса.
И кому мы теперь нужны? Тебя тоже это касается!
Здесь к нам никто не испытывает ни малейшего интереса.
Пошли отсюда куда-нибудь, хоть в «МакДональдс» или «Сабвей».
Я намерен принять решение исключительно тешить беса!
Объявляю себя сатанистом. Мое имя теперь ЛаВэй.
А ты у нас, стало быть, будешь товарищ Кроули.
Какое, милые, у нас тысячелетие на дворе?
Мы сожжем эту богадельню. Я жажду крови.
Этот день станет главным в русском календаре.

---

---

МАТРЁНИН ДВОР
(из цикла «Учебник литературы для придурков»)

Мы проживаем в шахтерском поселке под г. Кемерово,
осуществляя подачу стране угля.
У нас с супругою дома по лавкам семеро:
я перевыполнил норму: ударник, бля.
Хорошо при Путине: не знаем нужды и голода.
Знай плодись-размножайся, работа есть.
Только сел за стол – жена приготовила рыбьи головы –
заявился писатель ссыльный, не дал поесть.
Я – бутылку на стол, с-под жены табуретку выдернул:
– Ну давай, – говорю, – за детишек, для них живем.
Дети – это святое. – А он свой хлебальник вызверил,
будто наших детишек собрался сожрать живьем.
Как пошел он моих костерить наследников:
и такие они, и сякие – воруют, пьют.
Я в гробу видал таких, как он, проповедников.
Говорю ему: – А зубы тебе не жмут?
Я трудяга с забоя, а ты враг народа, пугало!
Развалил страну и Америке ты сосал.
Для чего тебя сослали в наш город угольный,
запрещенные книги чтобы ты здесь писал?
При моих словах на меня он скривился, будто
перед ним на столе не щи, а ночной горшок.
Он еще и писатель – ночами кропает буквы.
Его книги я лично бы в кучу собрал и сжег.
Взял его я рабочей рукой за бороду
и в сарай со свиньями по двору поволок.
Только было собрался плюгавца закинуть к борову –
головой своею я стукнулся в потолок.
От удара крыша шиферная обрушилась,
я внезапно пробкой вылетел в небеса.
Далеко внизу подо мною земля закружилась,
и от страха всюду вздыбились волоса.
Над рекою, шахтами и над городом
Сатана проклятый меня кружил.
Онемели пальцы, сжимая бороду,
подыхаю, гибну, чтоб я так жил.
Бабку с матерью вспомнил, они безбожницы,
ни одной молитвы не знал и я.
И в руках у дьявола вижу ножницы.
– Что ж такое, – думаю, – на хуя?
Перед смертью я, заорав как резаный,
вспомнил школу, армию, детский сад.
И, сжимая клок бороды отрезанной,
я с небес отправился прямо в ад.
Я влетел в шахтерский забой заброшенный
в Киселевске-2, где среди чертей
не увидел я ничего хорошего,
а узнал своих семерых детей.
Двое за руки взяли, а двое за ноги,
еще двое подняли на крюки.
А малой, Гришаня, подставил санки
И часы дареные снял с руки.
Значит, вот оказались какие гады вы,
разве я для этого вас рожал?
Подо мной костер разгорался адовый,
от угля вздымался смертельный жар.
А ведь я мечтал о счастливой старости,
окруженный любящими детьми.
Я расправил плечи и крикнул в ярости:
– Чтоб вы сдохли, дьявол вас всех возьми!
Сатана влетел – у него борода обрезана:
это он, тот самый плюгавый хмырь.
Воет, склабится злобно, глядит нетрезво
и крылами машет, как нетопырь.
Говорит: – Неделю лежал в могиле я,
в пиджаке мертвецком заподлицо.
Солженицын, хули, моя фамилия.
Надо, бляди, гениев знать в лицо.
Ни один из вас, гопота быдляцкая,
обо мне не слышали нихера.
Дунул-плюнул дьявол на пламя адское –
очутился я посреди двора.
Ветер в хату снег заметает комьями,
без хозяев выстужено жилье.
На подворье свиньи орут некормлены
и зловеще носится воронье,
мертвечину чуя. А я проворно,
стал-быть, к нужнику кинулся со всех ног
и в забор воткнулся вокруг уборной –
в частокол из множества мертвых ног.
Пригляделся: ноги торчат попарно,
как рогатки, вздыблены в небеса.
Подсчитал: 14 ног суммарно.
От догадки вздыбились волоса.
У детей отгрызено по полтела,
или кем-то съедено. Но не суть.
Что за сила адская их вертела,
чтобы в землю мерзлую повтыкнуть.
Я сходил до ветру и по дороге
заглянул к хавроньям своим в сарай.
Вижу части тел, но уже не ноги,
хоть сейчас в корыто их собирай.
Я собрал граблями кишки и пальцы,
кинул свиньям, вышел, и тут в меня,
перебив ограды железный панцирь,
полетела первая головня.
А за ней еще, а потом другая,
их швырял, восстав на дыбы, кабан,
покидаться в боулинг предлагая,
словно старый мой разбитной друган.
Я вступил в игру и ударом крепким
со всей дури бошки метал в дрова.
Были крепки головы, будто репки.
Я в одной Гришаню признал едва.
Тут кабан сквозь рык обратился строго
на правах партнера ко мне на ты.
Я увидел в нем, оробев немного,
Сатаны знакомые мне черты,
я его узнал по пархатой позе
и глазам отечным, как от свинца,
борода отрезанная в навозе,
и лицо как будто у мертвеца.
Солженицын холодно и уныло
мне вручил свою книгу «Матренин двор».
В этот миг мне сильно живот скрутило,
матерясь в кулак, я вбежал во двор.
Путь к сортиру мне преградили ноги,
вороньем объедены до костей;
не добег я: сел посреди дороги,
книгу взял, как опытный книгочей,
развернул. Над трупами вились птицы,
я смахнул скупую слезу со щек
и что было силы рванул страницы:
– Вот спасибо, автор, пиши еще!

---

ВЕСЕЛАЯ СВАДЬБА

Я поступила в колледж как бы на лаборанта,
угол сняла в бараке – Ларина 36.
Вскоре на кухне вижу нового квартиранта.
Он мне рукой культурно делает плавный жест.
Сильно меня достали скучный и грязный город,
пьянство и некультурность, всякая гопота.
Тут и Андрей Романыч – интеллигент, немолод,
малость подслеповатый – глазы, как у крота.
Вид его был в костюме, чуть лысоват, с портфельем.
Видно, что не сантехник. Но и не режиссер.
Я захожу поздравить типа как с новосельем,
а из мешков полезло, что он с собой припер.
Думаю, там картошка, мало ли – ножки стулов,
может, какие полки, всякий домашний скарб;
и, проходя, случайно узел ногою ткнула.
Тут меня, если честно, чуть не хватил инфаркт.
В каждом мешке лежали части убитых трупов,
в частности, в этом самом – 6 или 8 ног,
срубленные под корень, видимо, ледорубом –
будто бы человечий сказочный осьминог.
Головы, как капуста, были в другом бауле,
туго битком набиты, будто бы кочаны.
Много кого пропало в августе и в июле:
бабки-пенсионерки, девушки, пацаны.
Я по ноге признала Леру Полицеймако
с колледжа – по татухе стремной на все бедро
в виде змеи. Меж нами в клубе случилась драка:
сука, она надела мне на башку ведро!
Прямо, блин, на танцполе. Урну из туалета
вынесла из кабины и на меня – херак!
Я отомстила: следом бегала, блядь, все лето,
чтоб в ее козью морду выплеснуть доширак.
Вскоре она исчезла, много кого пропало.
В колледж, как по команде, дружно пошли менты:
типа что на районе небезопасно стало.
Мало нам героина, пьянства и гопоты.
Я поняла, что много кто тут в мешке частями:
вон голова соседки спрятана под халат.
Череп ее оскален новыми челюстями –
в мае она на зубы вбухала пять зарплат.
Входит Андрей Романыч, я не подала виду
и говорю: давайте будем совместно жить.
Как на мужчину типа я не имею виды:
будем вести хозяйство, дружбою дорожить.
Доброе слово с лаской взяли его за душу.
Он меня как родную искренне полюбил.
Речи не шло, что типа он и меня задушит,
ноги мне мыл под краном, даже два раза брил.
Были не за горами свадебные торжЕства:
стОлы с горилкой-водкой в яблоневом саду.
Вскоре он мне предлОжил руку и сердце жертвы
в пластиковом пакете с мордою Скуби Ду.
Свадебный марш сыграло трио цыганских трупов.
Был к одному пришкерен скотчем аккордеон.
Как бы сидит под грушей. Блин, это было круто!
Рядом трупак со скрипкой, третий держал тромбон.
Дохлая вокалистка тоже была прелестна.
Ей микрофоны в дырки вставили вместо глаз.
Ну а когда включили шкодные песни Лепса,
сами собою ноги дружно пустились в пляс.
Женские и мужские, срубленные под корень.
Та, что с татуировкой, в жало давала дробь;
две волосатых пары топали, будто кони,
будто вбивали гвозди тупо в дубовый гроб.
Ухая, на деревьях головы подпевали
Лепсу, Ваенге, Кругу – громко раззявив ртом –
хору удмуртских бабок и Пугачевой Алле.
Песня про рюмку водки главным была хитом.
Он мне вручил в подарок глазы Полицеймако:
вытащил из коробки и об пиджак обтер.
Вдруг громче всех запела и голова маньяка,
ставшая вдруг огромной, будто пивной котел.
Как загрохочет где-то – в жизни такого грома
я не слыхала раньше; всюду заблеял скот.
Посереди поляны стала башка огромна –
выше, чем водокачка, больше, чем ремзавод.
Стало темно, как в жопе, как говорят, у негра.
После рвануло пламя в виде огромных ос.
Лопнули под ногами, как говорится, недра.
Все затопило лавой. Вот и пришел пиздос.
Вижу: сижу в бараке в общей ебучей кухне.
То, что всегда, короче: это по типу ад.
Что-то воняет в банке: это бычки протухли,
мясо из щей с кастрюли спиздил какой-то гад.
Я поняла: кастрюля, грязный барак, путяга,
пьянь, гопота и чурки – это же я в аду.
Вот и Андрей Романыч с Лерой Полицеймако –
держат пакет за ручки с мордою Скуби Ду.

---

---

---

ВАСИЛИСА

Мать перед смертью шила кукол
для финской лавки в Сортавала.
Все страшные вообще, без лиц – по типу пугал. 
С таким она тогда стартапом стартовала.
Но не успела сдать, сложила в угол
и умерла. Не реализовала.
Сестрица азбуки не знает толком
и плохо ходит, а самой уже шестнадцать.
Садится у окна, наружу смотрит волком,
резинку на штанах ослобонив послабже.
Нажрется жирного с утра, что пузо виснет,
и ну в окно лушпайками кидаться.
Сама – ни за порог, все время в доме киснет.
И скучно ей, и некуда податься.
Мне тоже все давно достало до блевоты.
От зэков и солдат себя блюдем, страхуем.
Ни женихов, короче, ни работы.
А мне-то не шестнадцать – двадцать с хуем.
Я тоже занялась кустарщиной. Вручную
карельский сарафан пошила сикось-накось.
Еще рубаху длинную ночную.
Гляжу, а я ж дизайнерка однакось!
Пусть косо-криво, раньше за такое
башку бы на базаре оторвали.
Теперь наоборот – за крафт бабло рекою.
еще бы жить хотя бы в Сортавале,
а не в Хиитоле, где дизель, гарнизоны,
и тролли с гоблинами прячутся в лесах.
Ну пусть не тролли – просто зэки с зоны,
без разницы – у всех одно в трусах.
Я шмот гребу в баул. В лесу кукун загукал.
И я беру с собой одну из страшных кукол
без глаз. И помесь мешковины и полена
я нарекаю, как сестру, Елена.
Обратный путь короче, чем прямой,
зато рисковей втрое.
Три раза по пути домой
за мною шли, а в третий сразу трое!
Я чую за спиной смертельный лед и смрад,
из горла выблевать пытаюсь воробья –
и вот через плечо бросаю я назад,
не оборачиваясь, куклу из тряпья.
И голова ее катилась, как снаряд.
Кровавая легла меж нами полынья.
А вот теперь меня попробуй догони!
Забор с колючками я вижу, КПП.
В Хииттоле кругом отсутствуют огни.
А вот и дом родной темнеет буквой П.
Патрульный автозак мигает во дворе,
а рядом скорая, и в тусклом фонаре,
Вверх горлом, как наполненный сосуд,
моей сестрицы голову несут.
Свисает как ботва, к земле ее каре.
Картина Репина, короче «Страшный суд».
Как зомби, заглянуть пытаюсь под брезент,
к фургону крытому приблизившись с торца,
я вижу тулово, с трудом раздвинув тент.
Оно в руках сжимает куклу без лица –
одну лишь голову – не куклу, а фрагмент.
Ей только б все ломать да портить – вот овца.

---

ЗВЕРИНОЕ МОЛОКО

Молодую в семье держали, как персик в вате:
шуба-икра-цветы, роды в отдельной палате,
да еще при муже, чтоб созерцал все это,
в испуге высунув личность из-за букета.
Одна бабка всю жизнь при роддоме сестрой-хозяйкой.
Выносила тряпки, входила в палату молча.
Ловко перевязала родильнице сиськи майкой.
– Чего, – говорит, – напыжилась, – рожу скорча?
Так делают всем, – сказала, – первородящим. –
И как давай восхищаться ребенком спящим:
какой он красивый в маму и умный в батю.
Наутро брызги шампанского прям в кровати –
в палату влетели шарики; визги, хохот,
подруги на шпильках с нарощенными ногтями.
Роже́ница вся аж сомлела от ахов-охов,
ростовых медведей и родственников с гостями.
С Агалатова прибыл двоюродный брат с кальяном.
Из-за Лупполова – тетка со скороваркой.
Молодой отец, наконец расслабясь, нажрался пьяным.
Не дошел до дома, так и упал под аркой.
Остальная родня и гости тоже ослабли,
зарывши морды в салаты и винегреты.
Под потолком шары зависли, как дирижабли.
В детской кровати шурин в ботинках храпит, одетый.
И нечем кормить дитё: в грудях молока ни капли.
Подсуетилась тотчас свекровка с бутылкой смеси:
в «Перекресток» метнулась, поддудонила банку «Нан».
Утром младенец весь в аллергии и диатезе,
захрипел и опух, будто в горле застрял банан.
Не полез в него ни кефир и ни молоко коровье.
Вот уже он на ладан дышит, едва живой.
Тут мамаша с теткой (и особенно со свекровью)
на тему сглаза и порчи дружный подняли вой.
В телефон полезли все трое спросить совета,
цифровой освоив мусорный сарафан:
скайп, вотсап – ни шагу без интернета –
«мама.ру» и форумы «Литтлван».
Там они узнали, что модное есть поверье –
эффективный и верный способ борьбы со злом:
мать должна три раза сойтись со зверем –
с кабаном, бараном и наконец – с козлом.
Ради сына придется гордыню свою стреножить
и после каждого раза дитятю к груди прило́жить.
А как сосунок причмокнет ее слегка –
там появится капля звериного молока.
С третьей капли станет сынок здоровым,
как здоров и весел мелкий копытный скот.
Будет он у нас Барановым иль Козловым,
и Кабанов – тоже хороший достойный ход.
Маме надо тщательно грудь обмывать из крана.
Подрастет красавец – и будет похож жених
на свинью, козла, а может быть, на барана.
А возможно, что и сразу на всех троих.

---

ГЛИНЯНЫЙ БОЛВАН

---

ПУПЫРЧАТОЕ ПАЛЬТО

Дверь в квартиру отец открывал с ноги,
когда ночью его приносили черти.
Он хватал гантели, а мать – коньки.
Так они рубились до полусмерти.
Это с их подачи вменили мне
аутизм и умственную отсталость.
Исключительно только по их вине
я среди придурочных оказалась.
Только у самих у них нет мозгов,
раз они меня окрестили Жабой.
Как бы дистанцировать родаков –
например, черепушки их размозжа бы.
Недостойны пьяницы и совки
проживать в культурном городе на Неве.
Из-за них я даже стала носить чулки.
Только не на ногах, а на голове.
Натянула на голову я чулок
наподобие маски у фантомаса.
У людей вызывала культурный шок
под чулком расплющенная гримаса.
Хоть лица моего не видал никто,
кто меня не видел, тот многое пропустил:
в основном, пупырчатое пальто
составляло мой жабий образ и жабский стиль.
Пусть я жаба, но парень у меня был.
Как-то раз, когда мама купалась в ванне,
он пришел и молча ее убил –
не маньяк или мачо, а даун Ваня.
Мать забила ластами, как форель.
Отче наш, в бога душу ее ети!
Он ей кинул в воду электродрель,
предварительно шнур подключив к сети.
Пьяный батя в прихожей тогда лежал,
его Ваня башкой подтянул к дверям
и дверями голову ему сжал.
Как орех башка раскололась прям.
Далеко разлетелись его мозги.
Разве так бывает у дураков?
Когда батя дверь выносил с ноги,
у него, я думала, нет мозгов.
Но перед законами мы чисты.
Да к тому же психи еще притом.
Даун Ваня сам поступил в менты,
вскоре после этого став ментом.
Я, имея мужа в его лице,
огребла один головняк и стресс:
ни в кино с ним, ни в гости и ни в ТЦ –
занимал супруга один лишь секс.
Да еще он страстно хотел сорвать
то чулок с башки, то с меня пальто.
Только я на корню пресекала страсть:
без пальто меня не видал никто.
Я в пальто и в постели, и у плиты,
но справлялась не хуже других Тортил,
лишь понять не могла, для чего менты
под кроватью в картошке хранят тротил.
Наконец моя подспудная нагота
до того сразила дауна наповал,
что однажды он дома, по пьяни включив мента,
налетел, как цунами, смерч и девятый вал.
Он с балкона в помойку кинул мое пальто,
а потом потребовал голой исполнить тверк.
И тротильные шашки из окон швырял в пухто.
Охватил окрестности дьявольский фейерверк.
Так закончилось эротическое кино:
черный гриб над Невой, фотовспышка, последний кадр –
все дома сложились разом, как домино,
все районы исчезли с ландшафтов и Яндекс-карт.
Повалились в Фонтанку кони, и, став в каре,
над кипящей рекой поднялись силуэты жаб.
А одна, словно всадник с картинки в календаре,
с головой, насаженной сверху на штык-кинжал,
пронеслась с головою дауна на штыре,
знаменуя пришествие в город эпохи жаб.
Я иду, утопая в тяжелой, как ртуть, икре
и бросаю в горячий воздух чулок-хиджаб.

---

РЕСТОРАН «БРОДСКИЙ»

Из кинотеатра «Прибой» на Среднем проспекте ВО,
где сейчас реставрация Курехинской богадельни,
надо выгнать «SKIF», «Электромеханику» и тому подобное говно,
где пивом набухиваются всякие бездельники.
И там открыть магазин кошерных продуктов «Бродский»
и при нем ресторан – с тем же названием.
Туда будет ходить множество харь уродских
И их друзей, озабоченных правильным пропитанием.
Чтоб была альтернатива «Стокману» и «Азбуке вкуса»,
где всякий некошер втридорога впаривают лохам –
типа тухлый хамон в один-два укуса
и где тебя грубо облапит охранник-хам.
На входе повесим баннер, где Бродский с кОтом,
и со всех прилавков он будет на вас взирать:
– Покупайте мацу к пиву «Балтика» и «Охота»,
я приду умирать на Васильевский остров, блядь!
В ресторан будут пускать только по предъявлению.
Всем гоям туда будет путь перекрыт.
Кто без докУментов – предъявите неопровержимое явление –
то, чем каждый еврей отличен и знаменит.
И вместо вашего «Макдональдса» идиотского,
где нормальные люди давятся американским куском,
здесь главное блюдо будет «гусиная шея Бродского,
фаршированная жиром и чесноком».
Центр Курехина достоин газенвагена и ядерного реактора.
Теперь здесь евреи будут бухать и петь под фанеру,
здесь будут иметь свой гешефт писатели и редакторы,
юристы, торговцы, музыканты, революционеры.