Пирогов
Лев Васильевич 

российский литературный критик, публицист
главный редактор Издательского дома «Литературная учёба»

wiki
facebook

еще в Финбане
Дезертиры вечности
Мирослав Немиров
«Розанов – слон»
Люто ненавижу литературу
Лев Васильч постоянно о вас думает
журнал «ЛУЧИК»

ВЫШЕ СТРОПИЛА

Свадебный кортеж, разукрашенный бубликами и цветками, гудел как труба арх. Гавриила. Испытав привычное отвращение и сплюнув, Ларис уверенно нырнул под головное авто пробега. Раздался ужасающий скрежет, лобовое стекло покрылось сеткой трещин, по недоуменному лицу дружки брызнули капли крови. (Жених — балбес, педрила в уродливом сером/голубом костюме). Задние родственники и знакомые вовремя не сообразили, и весь кортеж, восторженно гудя, сложился, как карточный домик. Бумажные цветки выглядели жалко. Усмехнувшись, Ларис растворился в подворотне и продолжил прогулку, дожевывая булку.

Тут два варианта: либо продолжать прогулку, что обязательно подразумевает булку и насвистывание песен, либо раствориться обязательно в подворотне, что подразумевало бы ночь, нервную дрожь ножа и чехарду подозрительных теней. Оба голоса привлекали кинематографичностью, ласкали, манили. Мысленно проигнорируем сцену бегства. Свадебный кортеж, цыплята, иерехонские слоны Гаврииловы; масленое отвращение, лоб, стекло и — дружно брызнули капельки из носу шафера Михаила. Частые, но отдельные, столь не похожие на потоки, они радуют достоверностью, манят, охота даже лизнуть языком их.

Приятственно вспоминая, как мочили в Далласе президента, Ларис не удержался-таки от небрежного насвистывания. Ему предстоял трудный день. Досадливо думалось, отчего курить не брошу? Оттого, что трахнул Машу. Ведь это далеко не всегда бывает приятно… Досадные мысли текли далее по привычно наигранному колизею: болят зубы и горло (то ли уже рак от куренья в разгаре). Денег нет, водки нет, пива нет, хочется копченой колбасы и рыбы, но в то же время — много солнца, воды и здорового образа жизни… Ч-черт!.. Неожиданно вспомнил, что ныряя под головное авто пробега, забыл небрежно выбросить окурок сигары. Это в корне меняло сцену. Без недокуренной сигары Ларис превратился в тривиального фагота, остроумно, но легко становящегося причиной смерти кортежа. Недокуренная ж сигара превращала его из никем не рискующего рудименита в почти врагу не пожелаю наш гордый «Маяк», и-эх, где мое чистое белье, мама, я ведь еще не это!.. Кто-кто, а, злодейка-судьба, таково наше мужское дело: вперед под ее колеса, матом подбадривая новобранцев. Глубоко задумавшись, Ларис сплюнул.

Однако местный тореадор — не рупор: наземь валились яйца, ассистент режиссера, переломившись пополам, прижимал к голове китайца: А! — кричала массовка. — Он сломал ему нос, боже! Санитаров сюда! Санитаров! Да побольше картофельных чипсов с сыром!..

Все оживленно передавали друг другу судочки со снедью и откупоренные бутылки. Стало весело, пока не грянули знакомые звуки автопробега. Ну что за отсутствие воображенья! Хотя, в такой тупой ситуации трудно придумать что-то еще. Изукрашенный бумажными цветами, он гудел как труба парового отопления. Задние знакомые, изукрашенные оспой, и друзья ближних вовремя сообразили, что дело плохо, и с удвоенной силой принялись бибикать и тормозить, словно эгоистическим шумом своих авто надеясь противостоять на выдохе натиску самой жизни. Гроб громыхал. Расчеты судьбы к Нине глухи. Всеми деньгами, свадебным тортом, туфелькой невесты, рестораном «Панда», жопой Марь Сергевны не заслонить грядущего непотребства!.. Ларис с удовольствием сплюнул, отбросил окурок и прыгнул.

— Ведь на свадьбу ушло восемьсят миллионов (да, да, Машенька, вы не ослышались, мы не ошиблись), а сколько жертв пришлось понести: новая мебель, бабушкин телевизор, моя норковая шуба — уже пять лет мечтала купить, — ну да все лучшее детям, ведь какое событие, какая память, ведь на всю жизнь!.. Ну и вот. У тебя платье из Нью-Йорка?.. Прожили три месяца, — три!!! — и заявляет: мама, пьет-бьет, не сошлись характерами. Бля-я-ядьь… Ну нет, думаю… Ты у меня не сойдешься характерами! Ты у меня выпьешь! Ты у меня, гад, поднимешь руку! Во-сим-сят лимонов…

Дай-ка мне свой любимый мобильный сотовый телефон, дорогая, что-то я разволновалась… Так это… Вчера с дачи приехал, а я мол: Витя, надо поговорить. Ты что ж это, говорю, кобель поганый, делаешь-то? Ты ж за свою жизнь копейки не заработал! Психея в саду, блин! Смотри, как живете: раковина засратая, спите до двух часов, ночью телевизор, днем от вас ни проку, ни толку. Мы ж с отцом старые: подохнем, как будете копать картошку? А он мне, — дай-ка еще раз твой сотовый телефон, дорогая, — а он, значит, мне: Как же, мама, дождешься от вас! Прикинь?! Погань хуева!..

— А старая дура, значит, заваливает в кухню, носом хвать-похвать по углам: нет ли тревожных следов варения маковой соломки, и ну в крик: аааа, зарезали-убили, хлев на кухне!! (Это чаинка к раковине прилипла). За что, орет, мне такое наказание, чем я тебя, Бог, прогневила (на глазах — страх! — сопли, слезы), нет, мол, никаких сил это терпеть, когда уже я подохну… Представляешь, садистка. Да, говорю (у самого усталый металл в голосе), да, говорю, мама, когда ж вы подохнете в самом деле? Гос-споди, как бы мы тогда зажили! — Ларис потер руки и даже зажмурился в предвкушении того, как бы зажили, а заодно и всей этой сцены, которая непременно произойдет, стоит лишь потерпеть.

…Свадебный кортеж, украшенный бумажными цветками, гудел как котел. Испытав привычное отвращение к своему организму и мысленно послав поцелуй невесте, Ларис отбросил окурок недокуренной сигары и уверенно прыгнул под головное авто пробега. Раздался ужасающий скрежет, лоб и лицо покрылись сеткой морщин от напряженной мысли: ужель именно это именно с нами происходит именно сейчас??! Никто не спасся, даже дети — жирные, лоснящиеся от пота дебилы — все погибли, весь кортеж, как карточный домик, сложился, как сказочный гномик. Бумажные цветы на похоронах сгодились. Он их любил, с сыром, т.е. чипсы.

1998
ссылка

БАГАМА-МАМА

Был у нас такой мальчик – Пыкич его все звали, а кто не боялся – Шакал. Он дикий был – морда обветренная, волосы выцветшие, глазки маленькие, нос картошкой – никакой интеллигентности ни в одном поколении. Фамилия его была Смыков – поэтому ударение на «ы» – Пыкич.
В школе Пыкич был редким гостем – по полгода проводил в бегах, потом его ловили и возвращали, а потом Пыкич опять уходил. Место, где его обычно ловили, называлось загадочно и страшно – кошары.
Кошары – это что-то связанное с овцами, навозом и овечьими паразитами. Ещё там, на кошарах, живут суровые дядьки с тёмными копчёными лицами – чабаны. Чабанов не волновало, что учебный год, а у них тут ребёнок. Ногти у чабанов толстые, жёлтые, как копыта. Они курят не болгарские сигареты с фильтром, а всякую дрянь. Пыкич тоже курил всякую дрянь, он начал курить раньше всех в классе.
Пыкичу нравилось на кошарах, нравились чабаны и овцы, а в школе ему не нравилось. Нам тоже не нравилось в школе, но, в отличие от нас, он мог выбирать, потому что видел другую жизнь. А мы другой жизни не видели.
Когда чабаны уводили отары в степь, Пыкича с собой не брали – там он им был обузой. А на кошарах в это время поселялись бродяги. Пыкич и с бродягами уживался. Воровал картошку на огородах, ловил рыбу, потом жарил и пёк в золе. Наверное, ему было хорошо там, как Гекльберри Финну на острове.
В школе с Пыкичем не дружили – слишком другой был. Мало того, что выглядел, как неандерталец, так ещё и характер шакалий. Если дрался, то насмерть. Бил, чтобы убить. В общем, не дружили с ним. А он не навязывался. Хотя… Кто знает, что там в душе неандертальской творилось.
Ну вот, а ещё был у нас в классе мальчик Олег Митяев. Его правда так звали – Олег Митяев. Он был маленький, похожий на обезьянку, юркий, очень смышлёный. Вечно что-нибудь мастерил и придумывал.
У них дома был телефон, потому что его отец работал на серьёзном заводе, так он сам трубку параллельную сделал – в одной комнате телефон, а в другой трубка параллельная – берёшь и всё слышно.
Дети в тринадцать лет стараются побольше дружить – пробуют, знакомятся, перебирают варианты. Я, например, целых три дня дружил с мальчиком по кличке Хорёк, который умел крутить на качелях «солнышко». От него всё время так пахло, будто он только что пукнул. Думаете легко было?
В общем, никто особо не удивился, когда однажды, во время очередного недолгого водворения Пыкича в школу, его заметили с Олегом Митяевым. Хотя, конечно, странная пара. Митяев приличный мальчик, хорошо учится, а у Смыкова даже галстука пионерского нет – отщепенец.
Вот идут домой из школы они. Смыков с выражением тупой сосредоточенности на лице слушает заискивающий оживлённый щебет:
– Пыкич, Пыкич, а эту слышал: багама… багама-мама… А, Пыкич?
Нет, не слышал Пыкич «багама-мама» – он в это время овец стриг, чифирь в консервной банке варил.
– Ты что? Это же «Бони Эм»! А абэла-кукарэла? Там негр такой…
Пыкичу надоело уже башкой мотать, но и по глазам видно – никакой абэлы-кукарэлы, никакой аббы, никакого бони эм он не слышал. И вообще – не интересно это ему.
Митяев ошарашен, но не сдаётся:
– Я тебе поставлю сейчас! Хочешь, Пыкич? Приколешься…
В гости, значит, к нему идут.
Сам-то Митяев жизни своей не мыслил без «записей». Приходишь из школы, родителей дома нет, на кухне горбушку чернухи – чик, посолишь, и – с ногами, с «Всадником без головы», с хлебными крошками – на кровать. А там рядом магнитофон. Врубаем…
– Freeze, I’m Ma Baker, put your hands in the air, give me all your money!..
Цокающее вступление лихорадит кровь, ударяет в голову. Именно под такую музыку надо читать «Всадника»! Будто бы мустанги скачут по прерии…
– Don’t anybody move – your money or your life!
А у Смыкова ничего этого не было. Ни магнитофона, ни записей, ни отца, который мог бы всё это купить или принести с работы. У него были покрытые цыпками кулаки, бродяжьи повадки и перешитая из свадебной отцовской рубаха – ветхая, но чистая, пронзительно вопиющая о несчастной материнской любви.
Да, если бы не мамашка – видали б вы его! Мамашка в больничке, ноет. Денег дала – хавки чтобы купил. Ну он затарился тушёнкой и блоком «Шипки», только это нельзя хавать, это с мужиками им. В подвале заныкал. Ещё взял чаю побольше, пачку соли, крючки, спички. Хотел ножик складной себе, не хватило. Хреново без ножика. И, главное, на керосинку надо, мужики говорили.
Если бы не мамашка – давно б ушёл. С мужиками по-настоящему, не то что с этими чиканутыми. Кукарэла, блин… Но перегужеваться надо. Хавки-то теперь нет.
– Пыкич, Пыкич, глянь! Знаешь, что такое? Перископ! Знаешь?.. Я сам по чертежу сделал!
– На хрена?
– Вот глянь сюда! Там внутри зеркальца…
– Ну и чё?
– Не, ну прикольно ж… Пыкич, а к контрольной будем готовиться? Не боись, я порешаю, а ты скатаешь! Пыкич, а ты «Капитан Сорви-голова» читал?
Смыков вида не подаёт, а самому любопытно всё-таки. Никогда он в такой богатой квартире не был. Хреновины всякие… не хило видать живут.
– Слышь, а там чё?
– Там родителей комната! Пойдём покажу!
Тю, блин… Сколько книжек. На хрена им столько? Сервант с посудой… а вон два ящичка выдвижных.
– Чё, телик цветной у вас? Не, на хрен. Чё там смотреть…
Однако возле замечательной модели настоящего старинного парусника Пыкич задумался.
– Слышь, а чё в воду если – потонет?
– Нет, тут же киль, балласт! Батя в воду не разрешает…
– Чё, пахан сам сделал?
– Нет, это подарили ему… Тут всё в масштабе!
Пыкич незаметно тронул пальцем маленькую блестящую пушечку. Приклеена, не сдвигается.
– А ты настоящие видел? Ну это… на морях когда.
– Нет, ты что, сейчас уже нет таких!
Пыкич проявил неожиданную твёрдость:
– Херня, должны быть. Давай в ванну. Полотенцем оботрём, пахан не заметит.
Олег мнётся. Хочется угодить другу, развить успех, но запрет…
Смыков ещё раз с сожалением поскрёб пушечки – ни одна не поддаётся. Провёл пальцем по крошечным балясинкам на корме. Дзынькнул нитяным канатиком – хорошо ли натянут. А если на самом деле? «Не бывает»… Игрушечник.
– Ладно, короче. Ты это, слышь… похавать есть чё?
Митяев рад отвлечься от опасного для дружбы фрегата:
– Конечно, Пыкич! Я щас!
Убежал в кухню, в холодильник полез. Громыхает кастрюлей. Притих… шухер? Нет, спичкой чиркает, газ зажёг. Ещё что-то… наверное, пакетом хлебным шуршит. Никак… Заперто, что ль? Давай, давай… Вот.
– Пыкич, котлеты! Тебе греть? Пыкич?.. Ой… а ты что, пошёл?
– Ну-к покажь. На хрена вам столько?
– Мать на неделю готовит… Пыкич, ты что, уходишь?!
– Обожди. Слышь, это… Давай я лучше с собой возьму. Пополам – понял? Вам и мне. У меня – понял? – мамашка в больнице. Хавки нету, короче.
– Ой, Пы-ыкич… Что, в натуре? Конечно… Глянь, стоко нормально? Я в пакет положу…
– Пофиг. Ты это – понял? – позырь, крупа, может, какая есть.
– Конечно! Сейчас! Вот, глянь, рис, гречка… Только мало… А картошки не надо?
– Не… Мука есть?
– А сахар не нужен, Пыкич? Пыкич, а зачем мука? Ты печь умеешь? А чем мама болеет?
– Тебя не колышет. Всё, я погнал, короче.
– Так рано? А завтра после школы?
Но Смыков уже гремел вниз по лестнице, прижимая к себе набитый, не застёгивающийся портфель.
– Давай завтра опять, слышишь, Пыкич? Мы же записи не послушали…

Назавтра Смыков не появился. «У него мать болеет!» – вякнул было Олег на перекличке, но классная только рукой махнула. Хоть бы уж скорей в интернат забрали – дождутся ведь, что прибьёт или ограбит кого! А виновата будет она… Нервов никаких нет.
Пыкич вышел в ночь и утром был уже далеко. В двух перевязанных верёвкой наволочках, набитых припасами, лежали два шерстяных одеяла, котелок и солидный складной нож. Мужикам на керосинку пятифан нёс, а то много тащить. Или пускай пропьют. Он всё равно уйдёт. Повяжут на кошарах, а ему назад ходу нет.
Из взятых вчера в серванте у Митяевых денег осталось ещё почти тридцать рублей. Часть заныкал в ботинки, часть за подкладку и под спичками в коробок заложил. Ещё пришлось в серванте оставить, чтоб не сразу заметили.
– What’s the matter with men today? Six beautiful roses and nobody to pluck them… It’s a crying sha-а-аme!
К полудню Пыкич дошёл до дачек, что за Немецким мостом. Осмотрелся из леса – никого. Сиганул на ближнюю, нахавался редиски, чесноку, прилёг отдохнуть. Закурил «Шипку».
Больше он дураком не будет, нельзя ему. Всё продумано. Будет осторожно идти – может, даже и ночью. Останавливаться на днёвки, рыбу ловить. Через месяц-полтора дойдёт до гор, там уже далеко, можно не ныкаться. Да и не от кого. А в горах тоже рыба есть, мужики говорили – форель. На пчелу берут. Ещё гнёзда птичьи… грибы. Как идти, он знал – на самые высокие горы всё время держишь, лишь бы прямо, вдоль рек не сворачивать. Через самые высокие перейдёшь – а там всё.
Там – море.
И так хорошо стало от этой мысли, что не вытерпел, ещё одну закурил.
Пыкич не видел моря, но был твёрдо уверен – там у него начнётся другая, настоящая жизнь. К рыбакам пойдёт, будут сетью ловить. Всякие острова… это…
Пыкич не знал, что пальмы называются пальмами, но почему-то хорошо представлял их себе. Такие… зелёные, как лопухи… нет, посветлее. Как картошка, если в ней на земле лежишь и вверх смотришь на листья.
И солнце светит сквозь них.

* * *
Осенью нам сказали, что за воровство и бродяжничество Смыков помещён в колонию для несовершеннолетних. Что это позор для класса, и что на совете дружины будут разбирать пионерскую работу в нашем отряде. Чтобы мы имели в виду и делали выводы. А какие выводы?
Может, и не поймали – так, врали нам в воспитательных целях. Никто же его с тех пор больше не видел. Даже и после школы.

2016
ссылка