Амирам Григоров

By , in чирикают on .


Амирам Григоров

Окончил РГМУ им. Пирогова и аспирантуру. Врач-биофизик.
Учился в Литературном институте им. А. М. Горького, в академии «Торат Хаим».
Работал заведующим отделом физиологии человека в Биологическом музее
и преподавателем биофизики и физиологии в разных вузах Москвы.
Автор нескольких статей по физике мембран.
Поэт, критик, прозаик, колумнист, блогер.
С 1993 года живет в Москве.


Родился в Баку в 1969 году, окончил школу в 1986-м. Заодно закончил двор, улицу и квартал, о чём следует сказать особо. Это было одно из самых последних многонациональных гетто на Земле. Потому что жили там евреи разных национальностей – горские, европейские, грузинские и даже курдистанские, все говорили на своих языках, и соблюдали свои собственные правила – кто ходил со скрипичным футляром, а кто, что называется, с кинжалом. Это было место, где ещё звучал в моём детстве загадочный “священный язык” горско-еврейской знати, а рядом был слышен чистейший литовско-белорусский идиш, с его бесподобным напором на “ы” и на шипящие. Этот мир был слишком хорош, чтобы существовать долго, и в один прекрасный момент население нашего квартала рассыпалось по свету, как строители Вавилонской башни, создав, впрочем, небольшой филиал в Земле Обетованной. Мои родственники, переехавшие в Москву, так долго колебались между той самой Обетованной Землёй и Америкой, текущей молоком и мёдом, что я успел закончить 2-й Медицинский университет, аспирантуру, поучиться в Литературном институте, академии “Торат Хаим”, поработать заведующим отделом физиологии человека в Биологическом музее, написать несколько статей по физике мембран и стать преподавателем биофизики в Медицинской академии. А дяди-тёти успели состариться настолько, что даже поход на базар за овощами стал для них далёким и полным приключений путешествием. Как говорил мой дед, считавшийся мудрецом и в юности учившийся в Тегеранской ешиве: мужчина и даже иной раз и женщина испытывают в своей жизни истинное потрясение трижды: когда узнают, что умрут, когда узнают, от чего, и когда узнают, когда.

facebook

Южная моя родина (рассказы) «Иерусалимский журнал» 2011, №37


Еще в ФИНБАНЕ (кликабельно)

Простая история о тате (том 1)

Простая история о тате (том 2)

Простая история о тате (том 3)

Амирам Григоров — Anamnesis vitae

Мелочи жизни (часть 1)

Мелочи жизни (часть 2)


Публицистика в ФИНБАНЕ


Я давненько не писал стишков, и, скорее всего, не буду больше.Когда перестал?Когда 6 лет назад перечитал те чужие стихи, что нравились мне прежде, на сайте Поэзия ру., 12 лет назад, поймал себя на мысли — они не мне нравились, а другому человеку.Во-первых, стихи Пузыревской стали вдруг беззвучными, и при перечитывании возникла мысль, которая просто убила — «совок». Брежнев, подъезд, патлатая скотина с гитарами, портвейн и пафос, один сплошной пафос не слишком интеллектуальных людей, которые через 10 лет пойдут красть, торговать собой и голосовать сердцем.И стихи Кабанова пострадали — от них остался лишь приглаженный треск не слишком русских электромагнитных волн в абсолютной пустоте. То есть, ровно то, за что они нравились — бытование в русско-украинском пограничье, укробарочные и богатые малороссийские кружева — стало вызывать отвращение, а милые суржикизмы стали смотреться, как коверканье великого и могучего в угоду хэкающей хитрожопой слободке. Сам этот взгляд, с хитрым прищуром, из под черешен доброго юга на питерские и московские холодные пропилеи, который меня подкупал и который был близок — теперь кажется кощунственным и зловещим. От стихов Кабанова (и близких ему, но никогда не любимых авторов, типа Юдовского и т.д.) стало разить гарью Дома Профсоюзов.Притом, что понятно — никто из них никого не жёг, и это всё чисто индивидуальное восприятие, сугубо личное — но иного восприятия стихов вообще не бывает.И всё это означает только одно — хватит их писать.И действительно, хватит. Потому что и у меня нет ничего, кроме совка и чушкарского взгляда из-под черешен

25 августа 2020



***
Рыбки дремлют в стекле, пахнет мебель орехом калёным
Бабка съела эклер, запивая вчерашним бульоном
Это просто болезнь, вот расплакалась, что не осталось
Ничего на столе – мозговые явления, старость.
А над миром – река, тонут Ясли в задымленной выси
И в сухих облаках самолёты идут на Тбилиси
Медицинских карет виден бег, огибающий землю,
На Метехской горе огонёк неприкаянный дремлет
Отцветают дворы, чахнут сосны и сохнут перины
И поют комары на своём языке упырином
Бьют куранты поклон и трезвонят послушники в храме
И за синим стеклом спит грузинская рыбка гурами.


***
Вот и дождь зарядил, под осенние выстрелы,
И запущенный дом непогоды не выстоит,
И в морозном прикиде и хрусте,
На прощанье помашет нам ручками медными
Кто пластинки винил, в том, что крутятся медленно?
Эта память теперь не отпустит —

Как торчки на системе по лестницам шастали,
Подрубали соломку, а поле цветастое
Охранял мусорок надзиратель.
И ушли навсегда эти восьмидесятые.
Мы набрали кредитов, гляди, как висят они,
Не судьба прикупить Мазератти

Там, где крошки бросаются вниз, с подоконника,
Кинут сердце моё, смятой банкой джин–тоника,
Пустота образуется слева.
Особь вида на горы, ты тоже побухивал,
Я умру на Титова, а ты – на Толбухина,
Как зерно голубиного грева


***
Когда рассвет над Нерезиновой
Цветёт, похожий на розан,
И ты хоть громом разрази меня,
Да и не верь моим слезам,

Я выйду в спелую черёмуху.
В сирень, горчащую во рту,
Где фонари палят без промаха
В сияющую черноту,

Где кошки, с их ночными войнами,
Депо стальные молотки,
И ветер гонит иглы хвойные
Бегониям под ноготки,

И ранние вороны ссорятся
Орут и скачут по траве.
Скажи, зачем теперь бессонница
Моей холодной голове?

Зачем вода под белым мостиком
И конный маршал в галифе,
Зачем московские агностики
В пять пополуночи, в кафе?

Зачем вагон, ползущий с грохотом,
И блики в темноте аллей,
И под высоткой, в сквере крохотном —
Неумолимый соловей?

Зачем туман над блёклой Яузой,
Звездой подсвеченный едва,
Пока не отключился браузер,
Пока ручная мышь жива?

Зачем вагон, ползущий с грохотом,
И блики в темноте аллей,
И под высоткой, в сквере крохотном —
Неумолимый соловей,

Зачем туман над блёклой Яузой,
Звездой подсвеченный едва,
Пока не зависает браузер,
Пока ручная мышь жива?

https://www.facebook.com/panjushka/videos/3288727637858339/?t=15


***
Закрыт базар на пригородной станции,
Пустынен путь, кругом ни огонька,
Никто не помнит вечеринок с танцами
Напротив керосинного ларька,

И деревянный терем парикмахерской,
Куртиной мха с торца оволосев,
Откошен набок силою анафемской,
Вошедшей в раж на средней полосе.

Засохли вишни и заборы рухнули,
Забиты окна, без филёнки – дверь,
Куда-то делись лавки со старухами,
Верней, понятно, где они теперь,

А с двух сторон — движение дорожное,
И по мосткам, над старицей реки,
В Москву — с товаром, из Москвы — порожние,
Железные летят грузовики,

Их морды светят лампами белёсыми,
Рычат валы, сцепления ревут,
И побоишься сгинуть под колёсами,
Идя через ночную синеву,

И вдруг глазам не веря, видишь издали —
Ведут бычка-трехлётка под ярмом,
Зажглись все окна, слышен гром, как выстрелы,
По-ангельски заходится гармонь,

И мёртвые, родные и знакомые
С бидонами идут по керосин
Цветут вовсю герани заоконные,
Как это прежде было на Руси,

И под гармонь, под грозовые сполохи,
Почти неслышно, птица Гамаюн
Поёт, и осыпаются черёмухи
На землю предпоследнюю мою.


***
Сарай, свой в доску, голубиный рай
Сухой помёт пружинит, что перина
И этот вечер душен, хоть ныряй
В морские воды цвета керосина

Застыли пальмы у кафе «Чичак»,
Что волосаты на манер куделей
«Пускай же не погаснет твой очаг
Пусть винный погреб твой не оскудеет

Чтоб в этот дом не пробралась беда
Я первый встану, я твой брат, бакинец»
Отговорив, усатый тамада
Тебя обнимет, рюмку опрокинет

Он через год вернётся, выбив дверь
(В те времена такое не осудят)
И в занавесь, сорвав её с петель,
Он будет паковать твою посуду,

А ты уже сбежишь через Сохнут
С женой еврейкой, бросив эти блюдца,
А голуби тревожные вспорхнут
И больше не вернутся. Не вернутся.


ГЕРМАНИЯ

Немытые сроду отары турчат
Стада аравийских приезжих
«Германия, шлюха, подохни» — кричат.
Их эра, убогая, брезжит
Я помню, Германия, пьян и небрит
Твой сын приходил за добычей,
Я помню Германия, хлор и иприт,
Зрачок стекленеющий бычий.
Я был бы в концлагере, там, где трава
Цвела в человеческой соли,
И дед мой рыдал у расстрельного рва
В отбитом у немцев Херсоне.
Теперь ты шампунем отмыла барак
И строишь машины без брака
А Лютер чернильницу мечет во мрак,
Но тем не разгонит он мрака
Зелёные орды, вопя свой мугам,
Тебе намечают могилу
А знаешь, Германия, я не отдам
Тебя, и теперь не покину,
Тебя, постаревшую суку сестру,
Соседку, убийцу, бандитку.
Мой Барлахов ангел на белом ветру,
Мой Моцарт, мой Ницше, мой Шнитке.


***

Обеспеченный город, в котором ни дыма из печек,
Ни в помине свечей, ни лимонной звезды у реки,
Где за ржавые тумбы цепляются мётлы узбечек —
Незаконно счастливым отныне меня нареки

Ни завистливый шёпот листвы нас не сможет рассорить,
Ни трамвайная ругань наречьем железных реле.
Выцветают фасады в цвета нардаранской фасоли.
Оставайся со мной на заре, позабудь в ноябре.

Пусть из радиоточки по-чёрному втопит Аретта
Загремит на востоке, и капли, как пули дум-дум
Об оконные стёкла, и хочется, хочется лета –
Безразмерного лета в дветысячивечном году


***
Теперь армянскую давай! —
Поднявшись, крикнул дядя Яша,
И затянули «ара уай»,
И вот уже ползала пляшет,
Тотчас, толкаясь, в круг бегут
Простых два горца, с виду – братья,
И чьи-то тётки из Баку,
В расшитых зеркалами платьях,
Не растерявшие корней
Лезгинку показать готовы,
И задыхается кларнет,
Гудя, как ветер на Торговой,
А я вдруг вижу: огоньки
В осеннем воздухе повисли,
Над чайханою «Пюррянги»
Увитой виноградом кислым,
Печаль оливковых аллей,
Которой поделиться не с кем,
И первой девочки моей
Дом на углу Красноармейской,
И море пенное, с кормы,
И сень с побегами паслёна,
Там, где соседские холмы
На русском кладбище снесённом
«Не стыдно, слушай, ай киши?»
На языке бакинских урок
Мне говорят: иди, пляши
А я заплакал, как придурок.


***
Перейдём на мацони, давай говорить на мацони,
И пасхальные звуки услышишь в таком рационе,
Папиросник Казбек навсегда заблудился в дурмане,
А вода иудей молока и она не обманет.

За распадом великой страны, в этом шуме и громе
Не забудешь вовек, как раскинулось море боржоми,
С облаками чурчхел над крутыми горами чанахи
И звонят ввечеру в Алавердском соборе монахи

И теперь ты поймёшь, что кислотны нейтральные воды,
И какая земля на тебя этот морок наводит,
Что безлюдно в подвальном духане, где столик заказан.
Убежало твоё молоко, как евреи Кавказа.


***
Когда бесснежно и неслыханно,
апрелем внеочередным
Вползает новый год на выхино
и по окраинам видны

У магазина курток кожаных,
у входа в облетевший сад,
То тут, то там — холмами сложены
чужие хвойные леса

И мусульмане с божьей помощью
Торгуют, осознав едва ль
Сакральность жертвы, им что овощи,
что вечный призрак рождества,

А ты, почти забывший прошлое,
верней, желающий забыть,
Глядишь на ёлочное крошево
и начинаешь (что за дичь),

Зачем-то в памяти выискивать
своё сплетение корней
И накренившуюся изгородь
из ветхих палок, а за ней —

Хурму, посаженную в линию,
что осыпается, Б-г мой,
На листья, схваченные инеем,
как на седины с рыжиной.


***
Там, за борисовской волной,
Где вдоль плотины сохнут тени
И дремлет яблонь ветхий строй
Среди разбойничьей сирени,

Там, где церквушка божий гнев
Отводит, по колено в иле,
Спилили несколько дерев,
И голубятню разорили,

И в час, когда за третий Рим
Текут ветра его в истоме
Взмывают в небо сизари,
И каждый кажется бездомным,

А в их разграбленном дому,
Где стынут новые рябины
Теперь не слышен никому
Бесплотный лепет голубиный.

Щебечет гравий привозной,
И комариный воздух клеек
А ты, разбуженный весной,
Упал меж крашеных скамеек

И проступил сквозь пустоту,
Мир, бывший проще и понятней,
Где эти яблони в цвету,
И вечный свет над голубятней.


***
Не клади меня в саван, хоть быть поневоле недолго,
Питекантропов век пережить не составит труда,
Петь и кантором кланяться. Только осталась наколка
Три огня над водой. Не вреди мне, чужая вода

Недосып на столе, слишком малым судьба наделила
Нас от первой звезды до звезды с позывными полынь
И забыт мой багаж на песчаной косе у Байила
Не бакинь меня, не бакинь меня, не покинь.

Облетевший маяк, соль и перец Забратского пляжа
Кто за брата не встал – за такое в глаза не смолчи
В нефтяные глаза, но они не запомнили даже
Как Есенин нырял в керосин на пути в Сабунчи

В Загульбе сентябрём, ты припомни, гуляли с искристым,
Балаханский чайханщик, барханы и тюркская синь
И кузнечики сыпались градом на чёрную пристань
Не бакинь меня, не бакинь меня, не покинь


стихи со второго курса Лита.

***
Не споют тормоза и не свистнет авто колесом,
Город слёг до утра, жар спадает, за стенкой ни звука,
Постарайся уснуть и увидеть старательский сон —
Заметают Москву золотые пески Учкудука.

Это прошлый двадцатый своих оставляет себе —
Собирает, боясь потерять, как талоны на водку.
Полетят космонавты в один необъятный Тибет
И рабочие люди уйдут в неоплаченный отпуск

И в иной стороне без предела продолжится БАМ,
Магомаев споёт, и заменит хрусталики Мильман,
Будет жарить минтая столовая по четвергам,
И глазами стрелять — Робин Гуд из одесского фильма.

Ты меня отпусти, мой отцовский двадцатый, не трожь
Я одно из твоих нелюбимых поточных изделий.
Все икарусы вышли в тираж и закрыто метро.
Помаши на прощанье пятнистой ладонью Фиделя.


***
Неспешный свет из труб и штолен, забудь, когда настанет срок
О чём был беззаветно болен, о чём беззвучно одинок

И вечен — окнами читален, садами, где шуршит сирень,
Дворцами бракосочетаний, сопрано заводских сирен

И кто сказал, что будет просто — захлопнув двери за собой,
Простить Россию 90-х, как мать, ушедшую в запой,

Иди на свет, как в ночь любую прохладный ветер ртом лови
Пока тебе свистят вслепую кладбищенские соловьи


***
Сарай, свой в доску, голубиный рай,
Сухой помёт пружинит, что перина,
И этот вечер душен, хоть ныряй
В морские воды цвета керосина,

Застыли пальмы у кафе «Чичак»,
Что волосаты на манер куделей
«Пускай же не погаснет твой очаг
Пусть винный погреб твой не оскудеет

Что б в этот дом не пробралась беда
Я первый встану, я твой брат, бакинец».
Отговорив, усатый тамада
Тебя обнимет, рюмку опрокинет

Он через год вернётся, выбив дверь
(В те времена такое не осудят)
И в занавесь, сорвав её с петель,
Он будет паковать твою посуду,

А ты уже сбежишь через Сохнут
С женой еврейкой, бросив эти блюдца,
А голуби тревожные вспорхнут
И больше не вернутся. Не вернутся


***
Неспешный мрак из труб и штолен.
Забудь, когда настанет срок,
О чём был беззаветно болен,
О чём беззвучно одинок,

И вечен – окнами читален,
Садами, где шуршит сирень,
Дворцами бракосочетаний,
Сопрано заводских сирен,

И кто тебе сказал, что просто
Убрать дорогу за собой,
Прости Россию девяностых,
Как мать, ушедшую в запой,

Идя на свет, как в ночь любую,
Прохладный ветер ртом лови,
Пока тебе свистят вслепую
Кладбищенские соловьи.


***
Когда рассвет над Нерезиновой
Цветёт, похожий на розан,
И ты хоть громом разрази меня,
И хоть не верь моим слезам,

Я выйду в спелую черёмуху.
В сирень, горчащую во рту,
Где фонари палят без промаха
В коломенскую черноту,

Где кошки, с их ночными войнами,
Депо стальные молотки,
И ветер гонит иглы хвойные
Бегониям под ноготки,

И поливалки жёлтой конницей,
Бегут по стриженой траве,
Скажи, зачем теперь бессонница
Моей холодной голове,

Зачем мне тень под белым мостиком,
Свинцовый маршал в галифе,
Зачем московские агностики
В час пополуночи, в кафе,

Зачем трамвай, ползущий с грохотом,
Печаль Луны во тьме аллей
И под высоткой, в сквере крохотном —
Неумолимый соловей,

И молоко над блёклой Яузой,
Туман, подсвеченный едва,
Пока ещё не виснет браузер,
Покуда мышь моя жива?


Р. Ярошевскому

Когда над городом туман, мертвящий свет необоримый,
И не закончен мой роман, и небеса проходят мимо

Страны, засыпанной крупой — я непременно вспоминаю
Как дядя Яша шёл домой, нетрезвый, верный сын Синая,

Такой обычный дядька, лишь, когда хлебнёт вина в «Ширване»,
Кричит «хочу попасть в Париж». Чего не прокричишь по пьяни?

Однажды, поистратив пыл, во всём отглаженном, и в теле,
Наш дядя Яша, весь, как был, сошёл в долины асфоделей,

Присев под полосатый тент в двубортном импортном костюме,
Ни дать, ни взять, интеллигент, он заказал омлет и умер,

Вдали от крова и родни, среди щебечущих мулаток,
И башня Эйфеля над ним простёрла фермы из булата.

Свои желания храни, когда идёшь на этот холод,
Когда притушены огни, когда ты беден и немолод,

Пускай кварталы до пяти спят в майонезе и аджике
И разгребают конфетти непостижимые таджики,

И пусть бесформеннный трамвай ползёт домой в морозной рани,
Храни в себе, не предавай, но берегись своих желаний.


***
Молоканская улица вечером, где же ты, где ты,
Вот большая страна потихоньку забыта, отпета
Только звёздные брызги, и кажется будто надеты 
Золотые скафандры на все фонари парапета.

Это сон был наверно, лишь сон и трава космодрома,
Помнишь, небо дрожало, тревожные выли сирены
И хотелось лететь, словно отроки мы во вселенной,
И фиалки безумно цвели на окне гастронома

Будешь лучше учиться, возьмут и тебя на орбиту,
Где роятся кометы и машет рукою Гагарин.
Отдыхает братва, каменеют поля в Кандагаре,
Слушай, дай, я забью, без обид, да какие обиды.

Мимо вымерших бань, кабака, где регламент намечен,
Не поехали, нет, полетели, с джамбулом-абаем,
На большом корабле — крибле-крабле и мы пропадаем.
Спи большая страна, Молоканская улица, вечер.


***
Когда проеду, то не ешьте поедом,
Не плюйте вслед, проклятия шепча,
И превратится в облако над поездом
Кофейный пар в «Заветах Ильича»,

Пока Москва, дождями перемытая,
Не унеслась за тридевять полей,
Страна Сенная, Хавская и Мытная,
Любви моей, бездомности моей.

Что та любовь? Зарница над дорогою
Не захватив, поверх голов прошла,
Не трожь меня, ведь я тебя не трогаю
И не храню ненужного тепла

Зачем грустить, когда в бетонных рубищах
Вослед пылают все высоток семь,
О, сколько тех, неразделённо любящих
В твоём плену осталось насовсем,

Ушло под снег, под лилии из пластика
Под землю ту, которой нет главней.
А на ограде — белой краской свастика,
И что-то там о родине под ней.


***
И снова и снова рождается ветер, который
Ворвётся на улицы, и затрепещут гардины,
И, папа, великий и сильный, как горские горы
Хватает со смехом меня и кидает картинно

Под небо, под ветер, и видишь, качаются пальмы
Гудки теплоходов поют так печально, так рано,
Где был ты, мой папа, когда отцветали все мальвы
Когда догорали над бухтой огни ресторанов?

И жду, как во сне – ты протянешь огромные руки
Подхватишь и бросишь, где солнце над городом тонет
А маленький папа, седой, словно горы, и хрупкий
Стоит, опираясь на трость, у меня на ладони,

Ничто не забыто, ни море, ни вздохи Борея
Ни дождь этот винный, что южные окна закапал,
Во что я теперь не поверю, когда ты болеешь,
Когда наступили твои девяностые, папа?


***
Арушановка, сердце моё, папиросное поле,
Для кого-то — пустое враньё в непростом разговоре,

Для кого-то конкретная масть полететь по наклонной,
Только мне не желаешь пропасть на углу Телефонной.

Арушановка, не укори, не забудется сроду,
Как парили твои сизари возле хлебозавода

Как стояли твои вратари у пролома в заборе
И свистели ветра до зари в лютеранском соборе

Арушановка, вспомни родню, в этот утренний вечер
С Телефонной тебе позвоню, на Базарной отвечу

И когда в небесах, будто дым, растворюсь одиноко,
Ты летучим судом полевым не оставишь без срока.


***
Застрял трамвай, подобьем танка, дрожа железным животом
И растворяется Таганка, плывёт в сиянье золотом
Чета выгуливает сына, в снегу, размякшем, что кисель,
И в парке Прямикова стынет заброшенная карусель,

Крупицы снега на ресницах, и растекается толпа
Столикая, верней, столица, и, словно войлочный колпак,
В снегу таганская высотка, кофейным пахнущий зерном
Иллюзион, больница, Сотка и птичий рынок за окном.

Хотя не так. Всё по-другому. Глядят старухи из окна
И отзовётся управдому в гвоздиках красная стена,
Жара и пыль, провисли шторы, окурки падают в траву
И всесоюзные актёры несут Высоцкого в гробу,

Спят олимпийские медведи и одуванчики цветут,
Печаль вселенская и ветер, в саду – качели и батут,
Фонтан, похожий на корыто, а лилии – на лук-порей,
И монастырь, ещё закрытый, без колокольни и церквей.

Песок, бурьян и недотрога, пух тополиный, грязь и тишь
И кажется, ещё немного, ты постареешь и взлетишь
И станешь музыкой чудесной, снежинкой, тающей во рту
У вечной улицы, под бездной, переходящей в пустоту


ЧЕТЫРЕ ЗЕМЛИ (поэма)

1
Живём мы с бабкой, а мама моя умерла,
Отец уехал в Литву и пропал в Литве.
Близ нашего дома овраг, и шуршит листва,
И на огороде цикады трещат в ботве.

Мне рав сказал – захочешь у Б-га спросить
Спроси одно, лишь то, что важней всего,
А наша страна – две Польши и две Руси,
И посреди — еврейское наше село.

(Четыре земли, где жил мой народ, четыре земли,
Мой сахарный мир, где вишни цвели и мальвы цвели,
Где кантор один, один меламед и одна река,
Один сапожник, но целых три скорняка,
Где резник один, где сойфер один, и один портной
И два раввина, старый и молодой)

И как-то раз, на луг выгоняя гусей,
Подумал я о грядущем, укрытом мглой,
И попросил В-евышнего — мглу рассей
Открой грядущее мне, Г-сподь, открой.

Тут мир мой забылся великим страхом и там
Его светила и тверди размякли в слизь,
А над грядущим рассыпалась темнота
Как будто вечные тучи его разошлись…

(Четыре земли, где жил мой народ, четыре земли,
Мой сахарный мир, где вишни цвели и мальвы цвели,
И нам не сыскать иной подобной страны,
Где добрые овны тучны, и гуси жирны,
И курочек полные клети, творог, что твои облака
И вымя козы исполнено молока)

Вей, бабушка, я увидел грядущий век
Где мы погибаем, где больше мы не живём,
Где наших потомков дотла сожжёт Амалек,
И пепел рассыплет ветрам по всем четырём,

А бабушка гладит меня, говорит «молчок,
Наслушался ты историй о древних годах
Возьми карамельку, Лейбеле-дурачок
И точно рукою снятый, уйдёт твой страх!»

(Четыре земли, где жил мой народ, четыре земли,
Мой сахарный мир, где вишни цвели и мальвы цвели,
Где кантор один, один меламед и одна река
Один сапожник, но целых три скорняка
Где резник один, где сойфер один, и один портной
И два раввина, старый и молодой)

Побелены стены у хаты и пол дощат,
Подсолнухи у забора, менора в окне,
А я всё слышу, как в пламени кости трещат
И бедные мои внуки плачут в огне.

Ой, бабушка, наша хата полна добра
Но что-то стала горька твоя карамель,
И Б-жьи звёзды снова встают от Днепра,
Холодные, как имена Четырёх земель.

(Четыре земли, где жил мой народ, четыре земли,
Мой сахарный мир, где вишни цвели и мальвы цвели,
И нам не сыскать иной подобной страны,
Где добрые овны тучны и гуси жирны,
И курочек полные клети, творог, что твои облака
И вымя козы исполнено молока)

2
Когда я уехал, давным-давно, из нашего городишка
Где дождь прошёл, привезли кино, задумали радиовышку,
И место, откуда пойдёт сигнал, уже отмечали вехой —
Мой маленький сын во дворе играл, цвёл вереск, а я уехал.

А время было – вспомнить не жаль, и помню, и не жалею —
Над улицей Радио дирижабль и Сталин на мавзолее,
А что перегибы, и что война? Как только оставишь ясли —
Поднимется и расцветёт страна, в которой ты будешь счастлив.

Мой первенец, мэнчелэ, сахарный мальчик, ты где
Как мать моя, добрый, глазастый и тёмный, как дед,
Смотри, мой цыплёнок, луна над местечком встаёт
Покажешь ей деньги, и будет хорошим весь год

Потом я увидел, спустя года, как радиовышка тлеет,
Летит ковыль и бежит вода, и ни одного еврея —
А дом мой цел, и лишь прежний свет уходит сквозь крышу в осень
А маленького моего там нет, как будто не было вовсе

И снится мне иногда-иногда, в краю, где витают души,
Горит местечковая наша звезда, и вижу я, оглянувшись,
С печалью, что не познать иным: ты машешь и машешь снова
Мне вслед, как будто сбиваешь дым или гладишь корову

Мой первенец, мэнчелэ, сахарный мальчик, ты где
Как мать моя, добрый, глазастый и тёмный, как дед,
Смотри, мой цыплёнок, луна над местечком встаёт
Покажешь ей деньги, и будет хорошим весь год.

3
В гремящем ночном вагоне, мы словно всеми забыты
Скажи обо мне на жаргоне, ведь я не знаю иврита,
Скажи словами простыми, о чём эта хава нагила
Пусть будет твоя пустыня теплей, чем моя могила

(Не забывай слова моя душа я зеер шейн над городом звезда
Я ветер что гудя в твоих ушах аф гройсн ланд проводит поезда)

Не выжили, не сбежали, мы просто тобой забыты
Папирусы мы, скрижали, семитские алфавиты
Застыну среди прохожих, предстану в ином обличье
С мацой ашкеназской, похожей
на глиняную табличку

(Аби гезунт пускай уйдёт твой страх я просто песнь цикад ночной порой
Я только шорох ветра в тростниках я первый свет над Храмовой горой)

4
На родину, в круг порочный, войдёшь, как вагон, по шпалам,
Истлела моя сорочка и башмаков не осталось
Стоишь, тишине внимая, и где ж тот напев старинный?
Ни пурима, ни первомая, как будто не Украина.

И вспомнишь теперь едва ли базарный орех калёный
Куда вы все подевались, Натаны, Соры и Йоны,
И в будущем мире целом не будет таких упёртых,
Повалены все мацевы как при воскресении мёртвых

На тесной делянке, где встанут наверняка
Один сапожник и целых три скорняка,
И резник один, и сойфер один, и один портной
И оба раввина, старый и молодой

И стал скоплением точек тот текст, что зубрил когда-то,
И сахарный петушочек теперь не купят к шабату
И тени стали короче, уменьшились сад и речка,
И не перешить сорочку, как не пережить местечка

И что ты увидишь, глядя на запад? Вдали
Мой свет золотой, закатной волною влеком,
Четыре земли, где жил мой народ, четыре земли,
Четыре реки, текущие
мёдом и молоком.

Четыре земли — Великая Польша, Малая Польша, Червонная Русь и Волынская Русь — основное место расселения европейского еврейства.
Кантор (хазн) — служка, поющий в синагогах
Меламед — преподаватель Талмуда, Торы, еврейской традиции.
Сойфер — каллиграф, переписчик духовных текстов
Амалек — мистический враг еврейства
Мэнчелэ (идиш) — человечек, маленький мальчик
Зеер шейн (идиш) — очень красивая
Аф гройсн ланд (идиш) — на большую землю
Аби гезунт (идиш) — буквально — во имя здоровья, во что бы то ни стало


Д. Артису

Когда-никогда, на первой твоей доске,
У первой лунки, на своде, где звёзд немеряно,
Ты не понимаешь, уходишь куда и с кем
В такую темень, родная моя империя,

Как в стадном загуле, недоброй толпы среди,
Стесняясь глупости мамы, отца нетрезвого,
Махнёшь рюмашку, и скажешь себе — иди,
И не завоешь, не вспомнишь, будто отрезало

Не всё то вера слепая, не всё то ложь,
Когда — награды деда, награды прадеда.
Потом услышишь: «пойдём домой», и пойдёшь,
Как радиоволны идут над улицей Радио.


ПЕРЕКЛИЧКА С АЛЕКСЕЕМ ИВАНТЕРОМ
Алексей Ивантер
В том городе южном – каштаны, платаны, оливы,
Турецкие бани, и нефтью воняло с залива 
В базарном, бульварном, коварном, советском и светском,
Кипящем внутри азари, полудиком и детском –
У сонных знакомых на длинных балконах бельишко,
По душным дворам, Амирам, и бакинская «Вышка»,
И ночи босые у ребе под небом кромешным,
И маленький сын мой во чреве любимом и грешном –
Не в городе южном с дроздом на поющей оливе,
С турецкою баней и вышками в грязном заливе –
Хранится всё это с зирою, шафраном и перцем
За банковской дверцей еврейского странного сердца…
.
Amiram Grigorov
Когда прогибаются мачты баиловских сосен,
И утренний холод летит на проспект Шаумяна,
Когда начинается жизнь и кончается осень,
С обветренных щёк Молоканки стирая румяна,
На пристани ветхой туристы садятся на катер.
А ты, рядовой, на стакан, потому что накатит.

Эй, помнишь бульвар, тополиный, засыпанный ватой,
И норд, налетавший на улицы с пением диким,
И чёрные крылья Кубинки? Ты помнишь, Ивантер?
Какие тебе ещё пальмы, какие гвоздики,
Какие медовые тучи над Новым Базаром,
Над Вечным Жидом, а вернее, над вечным Хазаром?

Неплох был тот рай немудрящий в преддверии бучи,
Как сладкая вата — на площади с древним поэтом,
Напишешь, отправишь себе, и ответ не получишь,
И, в общем, без разницы, что ты расскажешь об этом —
В заснеженном поле, у склона, где вянут рябины,
С еврейским акцентом, чуть слышным и неистребимым


***
Не ряди в темноту, что бесстыдно застыл новодел,
И о том, что играть в города на земле стало не с кем
Только этот другой, только этот один – на воде.
Начинается ночь и кончается наш староневский.

Незнакомый фонарщик, я мрака тебе не отдам
И в небесных шарах приглушилось свечение газа
С каждым годом чернее река, солонее вода
Косяки вороватых теней разбежались по хазам.

Не кручинься о том, что дела не идут, а ползут
У гудящей от тока Руси — материнская плата
Не любовь и не смерть, а горючий, как водка, мазут
Подожди, подожди, я стою на углу у Марата

Где неслышен, незрим древоточец гранитных пород.
Императорский плащ оторочкой тумана подбило.
Вот на марсовом кратере греется вечный народ
И в питейных домах предлагается пита под пиво.

Хоть забудь обо сне, хоть окрестную явь матери…
Пастушок африканец проходит дорогу по зебре.
Петербург, мой петроглиф, кончается наш материк
И лепечет волна, налетев на последний поребрик.


***
Опомнись, не надо палиться,
Полиция ловит с поличным,
Полиция лупит по лицам,
Под светом свинцово-больничным,

Останься, кузнечик мой прыткий,
Мы выживем, но на фига мне
Мощёный кладбищенской плиткой,
Мой город, где камень на камне,

Последнее шоу всегда лишь
Парад деревянных нарядов.
Сигаешь, и в небо сигналишь,
А нас не спасут и не надо.

А хочется в счастье кромешном,
Раешном, краюшном — остаться.
А нас не услышат, конечно,
Конечно, не будут стараться

Не кум ты, не брат и не сват, но
Не брошу, хоть это и проще
И поезд уходит обратно
Из Марьино в Марьину рощу


***
Она, вопя, сидела на снегу, а голуби, вспорхнув, летели ввысь
И я её увидел на бегу, с товарищем на кафедру неслись.

Бухая тётка, приняла с утра, глаз гематомой скрыт и лоб разбит,
И рот её — беззубая нора, черным был черен, точно антрацит,

Диагноз был поставлен на щелчок, товарищ, с неврологией на «ты»,
Сказал, что сопор, мозговой отёк, и тётке этой вскорости кранты,

А я вдруг понял, что она поёт — о Буратино, песню из кино,
Из детства, что похоже на моё, где мама, лимонад и эскимо,

И скорую не вызвать – ни в одном приёмном эту тётку не возьмут.
И кто же доброй сказкой входит в дом, скажите люди, как его зовут?

И я остановился, закурил, и, грешный, путь продолжить не могу,
Ведь от Калининграда до Курил так много этих тёток на снегу

И в этот час не понимаю, нет, что смогут разглядеть в твоих очах
Когда в каморке выключится свет и снимут нарисованный очаг


***
Бакинский день, жара и суховей.
Дед был в кровати, в комнате своей,
завешанной, как чёрная дыра,
он умирал, пришла его пора.

А во дворе гоняли мяч, от тел
столь полных жизни, дерзкий шум летел
сквозь наши окна и балкон. Вдали
кричали чайки, тополя цвели.

И я подумал — как табачный дым,
дед проскользнул над городом своим,
как дым шашлычных аутодафе
идёт со всех кофеен и кафе,

что он летит и видит под собой —
морскую гладь, зеркальный вечный бой,
портовый хаос, тополиный чад,
и эти чайки над волной кричат.

А может, он сквозь космос, во всю мощь
промчался через метеорный дождь,
где вовсе нет ни жара, ни тепла,
и край Вселенной выстужен дотла.

И как узнать, куда я полечу,
когда слышны удары по мячу,
когда июнь, дописана тетрадь,
и срок пришёл, чего не избежать?

Дом в облаках, над бездною канат,
где никогда не отцветёт гранат,
зажмуришься, забудешь этот вздор
и вскочишь, побежишь играть во двор.


***
Можно увидеть, если глядеть назад —
Небо без самолётов, флот без морей
Пахнущий подмосковьем ботанический сад
Жёлтые пики, упавшие с тополей,

Плоскую крышу корпуса, институт
С диким названьем, «маи» или «мирэа»,
Там, где студенты вечные водку пьют
Вечные, оттого что не думают умирать.

Если ты счастлив, поступь твоя легка
Белые мои сумерки, дымные клёны мои
И над москвой-рекою беглые облака
И над девичьем полем, над миреэ и маи

Что там учебник физики, о притяженье тел
Девочки из общежития знали всё наперёд
Ты торопился в метро, я вслед тебе поглядел
И над высоткой блестел единственный самолёт,

Как же ты потерялся, крепкий и боевой
Что ты там думаешь, если сквозь ночь и тишь
Из непонятного людям космоса своего,
Жуткого и безмерного, ты на меня глядишь?


***
Пусти меня в такой испанский Прадо,
Где веера — ресницами дрожат,
Где надо думать, и любви не надо,
И в коридорах дремлют сторожа,

И шелестят музейные бахилы,
И до рассвета пропоёт звонок,
Что Торквемаду торкнуло нехило
И он зажег.

Пусти меня, известный путь накатан
Зачем копить бездумную мечту
И пусть католик держит пост под катом
Я не пойму, а значит, не прочту,

И только жаль, что где-то, вечно синий,
В апрельских водах тонет пароход.
И тень мантилий в рощах апельсинных,
И всё пройдёт


***
Халат зимы перелицован,
Раздёрган мётлами урюков,
Взошли на поле воронцовом
Травинки серые у люков.

Столовским ужином горячим
Чарует вечер, сер и жалок
И облака глядят незряче
Сквозь окна бывших коммуналок,

На воронцевом поле снится,
Что будет нелегко вернуться,
Когда баранина и птица
В моей стране переведутся,

Туда, где индия-цыганка,
И всё леса её и сёла,
И пахнет рыбами из ганга
Посольство пряного посола.

Не голод, город мой жестокий,
Как этот век, что нам дарован —
Белья линялого флагштоки
И дробь стекла до полвторого,

Копны сирени у забора,
Весна для каждой божьей твари,
И тень снесённого собора
На подметённом тротуаре.


Я. Бруштейну

Когда в Пятигорске протяжный звон, у кладбища, в синей церкви,
И облачко, вылитый млечный слон, вечерней порою меркнет,
Канатка тащится налегке, Подкумок шуршит осокой
И мальчик бронзовый в Цветнике укрыт за струёй высокой
Лишь видно – трепещет убитый налим
И влага летит над ним

Уже в бюветах нарзан не пьют, на склонах — листва кровава,
И не вползает курортный люд в старушечий рот Провала,
Трава промокла, и на карниз коты золотые влезли,
По Карла Маркса потопал вниз вагон в башмаках железных
Лишь в ресторане визжит зурна
И всем вокруг не до сна.

Там горский говор, и воровской, шашлык в меню неминуем
И девы северные с тоской «Рябину» тянут хмельную
Шампур обглоданный на столе, пропахший огнём и сальцем,
Чубук, похожий на пистолет, дымится меж тёмных пальцев,
И прошлое делается живым
И лёгким, как этот дым.


***
Отдать носовые – пойти, отдать кормовые – не есть
Зер гут. Погоди, позади, торопится добрая весть.

А ты меня знаешь, а я тебя никогда не пойму,
Протёрли родные края свою золотую кайму,

Щебечут, ветрам супротив, подняв облака на дыбы,
Проходит персидский мотив в березовом парке судьбы.

А ты без причины не прочь поддеть и ударить под дых,
Когда перочинная ночь моих ожиданий пустых

Солёные тени влечёт, и плещут полотна дверей,
А я золотой звездочёт венериной тайны твоей,

Причастен желаньям простым и в землю прохладную вхож
И я тебя помню, а ты меня никогда не поймёшь.


***
Тут абрикосы съем да плюну —
Так, для варенья, да и то,
Чтоб мусор вынести в июне
Рукою тянешься к пальто,
Видать, зима в своей яранге
Колдует над одной шестой,
Как ты устроилась, мой ангел
Поговори со мной, постой,

Не тишиной меня порадуй
А вновь, за тысячей морей,
Поведай, как блестят спорады
Над горской улицей моей,
И, в наступление киппура,
Над серых скверов неглиже,
Готовые к закланью куры
Кудахчут с верхних этажей,

Пропахли смертью переулки
Фонтан, стоянка и райком
И мы, идущие с прогулки,
Держась мизинцами тайком.
Да будет этот вечер — вечен
И облака его — легки,
И курам не разрубят печень
И не сломают позвонки

Сочится синяя водица
Из пасти каменного льва,
И бесконечно повторится:
Печаль, куриная мольба,
Спорады цвета купороса
Круги на море от воды
И абрикоса, абрикоса
Неповторимые плоды.


road movie (цикл)

***
Скажи это лично, что ждать до сих пор не устала,
Пока электричка минует пустой полустанок,
Который крест-накрест кладбищенской сказкой подёрнут,
И площадь грязна, как советский червонец потёртый.
Скажу это лично – судьбу не желаю иную –
Пока электричка пустой полустанок минует.
Под лампой желтушной, валун ли, могильный ли камень,
Лишь чертит картуши бессрочная ночь светляками,
Я лягу пораньше, ты скажешь, любимый, так жаль, но
Пусть блеет барашек до присвиста раны кинжальной.
А родина – только созвездье сигналов на трассе,
Разлука надолго, ночлег на нечистом матрасе,
Кронштейны и свечи, глухие заборы и штольни,
До встречи, до встречи давай поцелуемся, что ли.

***
Бежать сквозь тамбур делом плёвым
Ты счёл, конечно, сгоряча,
Когда посадский с диким рёвом
Прошёл Заветы Ильича,

А контролёрам крыть по маме
Совсем, волкам, не западло,
И лишь светило над холмами
Встаёт и жарит сквозь стекло,

Ещё цыганки ходят стаей
Культурных граждан разводя
И вечный лёд на окнах тает
Сходя подобием дождя.

А мы уходим с карантина,
В тоске безбрежной, как во тьме,
Когда безногий с концертино
Поёт протяжно о тюрьме.

Гляди, края твои родные:
Бескрайний лес, тоннель, забор
И дуют в тамбуре блатные
Пустив по кругу беломор,

Но где тот свет в конце маршрута,
Осенний морок, майский гром?
Лишь солнце встанет на минуту
Над небольшим твоим холмом.


***
Древним бытом, зарытым в минувшем,
Всем как есть, без особых затей,
Пахнет кладбище, к ветке приткнувшись
У железнодорожных путей

Не перина, скамья на вокзале —
Есть ночлег у просторной страны,
И часы не на шутку отстали,
Лет на сто, от перронной стены

Завывая от страха, протопал
Людоед азиатских полей,
Тепловоз — уцелевшим циклопом.
Не осилил его Одиссей,

И не ярый, не громкий, без драки,
Волоча перемызганный груз,
Постаревший народ из Арсаки
Ожидает Советский Союз.


С. Брелю

Идя с папиросой в продымленный тамбур,
Взгляни как пейзажи просты:
Робеют рябины, грустит топинамбур
И реки ползут под мосты,

Покуда за стенку из катаной стали
Прощальный гудок не проник,
Алтайские ели, сибирские — спали
Уныло бродил проводник

И слушал, как стонут усталые оси
И охает ветхий вагон
Как медленно день оседает, и осень
Бросает деревья в огонь,

И тёплая влага стекает с обочин,
Почувствуй, как ветер затих,
Как мой электрический текст обесточен,
А также лишён запятых,

Гляди, как мелькают заборы и ямы,
Снимая соринки с лица,
Как родина тлеет и огнеупрямы
Её золотые сердца.


***
Над полустанком сумрак сер,
На шпалах – каплями – мазут,
Под маркировкой «СССР»
Вагоны рыжие ползут.

Они который год подряд
Идут из брошенной страны,
Где остаётся Ленинград,
И стяги, как рассвет красны,

Где плакал мишка из флажков,
Сверкали спутники с небес,
Вода с бетонных берегов
Вращала лопасти на ГЭС.

Они стремятся прямиком,
К пределу дальнего пути,
А у Харона есть паром,
Чтоб их туда перевезти,

По само дальней ветке, по
Веленью стрелок золотых,
Поеду в вечное депо
Я на последнем среди них.


***
В гремящем тамбуре молчишь, закат неодолимо горек
Над треугольниками крыш и позвонками новостроек,

И тут какой то мужичок минуту верную находит,
Встаёт, и, дёргая плечом, петь принимается в проходе.

Знакомы эти песни всем, про мусоров и птицу в клетке,
Про травы первые в росе и друганов на малолетке,

Про бесконечные поля, про стужу зимнюю и вихри.
И замолчали дембеля, студенты пьяные притихли.

Тут отвернёшься, лбом в металл уткнёшься, улыбаясь, с тем лишь,
Чтоб слёз никто не увидал, и будет, позже, как задремлешь,

Любовь святая, на века, кульки с крыжовником, рассада
И будут падать облака за колокольнями Посада


***
За горизонтом пыль, эфир мелеет,
Стекает небо сквозь,
И возле улья медленно медея
Срезает воск

Немного снов отложено до завтра —
Стучит, скрипит доска,
И не дошёл кораблик аргонавтов
До первых скал.

Где самый край, где будет свет всё гуще
И где сочнее плов,
Элладских звёзд, над морем стерегущих
Своих сынов,

И что потом? Не пурпурные сети,
Не сахар и не лён,
А только воск останется на свете,
К венцу времён,

И станет мир, в каком ветра уснули,
В котором смерти нет,
Ночная пыль, медея возле улья,
И млечный свет.


***
Пьяна эта вишня красна эта площадь
Трофейны в метро витражи
Пока наши флаги кренит и полощет
Про главную песню скажи

Скажи мне отчизна за боль и за стимул
За павшие в поле огни
За радиоголос, что шепчет: «прости мол
Закончились все трудодни»

За тех кто домой возвратились живыми
Не сдавшись земле и воде
За то что твои облака дрожжевые
Пропали неведомо где

Скажи о бурьяне над узкоколейкой
О лодке подводной в раю
И спой на прощанье славянки с еврейкой
Протяжную песню свою

Скажи мне про голод про рынок тишинский
И спутника краткий полёт
О том, как в тебе умирает дзержинский
Но только никак не умрёт


Имена Четырёх земель

1
Живём мы с бабкой, а мама моя умерла,
Отец уехал в Литву и пропал в Литве.
Близ нашего дома овраг, и шуршит листва,
И на огороде цикады трещат в ботве.

Мне рав сказал – захочешь у Б-га спросить
Спроси одно, лишь то, что важней всего,
А наша страна – две Польши и две Руси,
И среди них еврейское наше село.

(Четыре земли, где жил мой народ, четыре земли,
Мой сахарный мир, где вишни цвели и мальвы цвели,
Где кантор один, один меламед и одна река,
Один сапожник, но целых три скорняка,
Где резник один, где сойфер один, и один портной
И два раввина, старый и молодой)

И как-то раз, на луг выгоняя гусей,
Подумал я о грядущем, укрытом мглой,
И попросил В-евышнего, мглу рассей
Открой грядущее мне, Г-сподь, открой.

Тут мир мой забылся великим страхом и там
Его светила и тверди размякли в слизь,
А над грядущим рассыпалась темнота
Как будто вечные тучи его разошлись…

(Четыре земли, где жил мой народ, четыре земли,
Мой сахарный мир, где вишни цвели и мальвы цвели,
И нам не сыскать иной подобной страны,
Где добрые овны тучны, и гуси жирны,
И курочек полные клети, творог, что твои облака
И вымя козы исполнено молока)

Ой, бабушка, я увидел грядущий век
Где мы погибаем, где больше мы не живём,
Где наших потомков дотла сожжёт Амалек,
И пепел рассыплет ветрам по всем четырём,

А бабушка гладит меня, говорит «молчок,
Наслушался ты историй о древних годах
Возьми карамельку, Лейбеле-дурачок
И точно рукою снятый, уйдёт твой страх!»

(Четыре земли, где жил мой народ, четыре земли,
Мой сахарный мир, где вишни цвели и мальвы цвели,
Где кантор один, один меламед и одна река
Один сапожник, но целых три скорняка
Где резник один, где сойфер один, и один портной
И два раввина, старый и молодой)

Побелены стены у хаты и пол досчат,
Подсолнухи у забора, менора в окне,
А я всё слышу, как в пламени кости трещат
И бедные мои внуки плачут в огне.

Ой бабушка, наша хата полна добра
Но что-то стала горька твоя карамель…
И Б-жьи звёзды снова встают от Днепра,
Холодные, как имена Четырёх земель.

(Четыре земли, где жил мой народ, четыре земли,
Мой сахарный мир, где вишни цвели и мальвы цвели,
И нам не сыскать иной подобной страны,
Где добрые овны тучны и гуси жирны,
И курочек полные клети, творог, что твои облака
И вымя козы исполнено молока)

2
Когда я уехал, давным-давно, из нашего городишка
Где дождь прошёл, привезли кино, задумали радиовышку,
И место, откуда пойдёт сигнал, уже отмечали вехой
Мой маленький сын во дворе играл, цвёл вереск, а я уехал.

Мой первенец, мэнчелэ, сахарный мальчик, ты где
Как мать моя, добрый, курчавый и тёмный, как дед,
Смотри, мой цыплёнок, луна над местечком встаёт
Покажешь ей деньги, и будет хорошим весь год

А время было – вспомнить не жаль, и помню, и не жалею —
Над улицей Радио дирижабль и Сталин на мавзолее,
А что перегибы, и что война? Как только оставишь ясли
Поднимется и расцветёт страна, в которой ты будешь счастлив.

Мой первенец, мэнчелэ, сахарный мальчик, ты где
Как мать моя, добрый, курчавый и тёмный, как дед,
Смотри, мой цыплёнок, луна над местечком встаёт
Покажешь ей деньги, и будет хорошим весь год

Потом я увидел, спустя года, как радиовышка тлеет,
Летит ковыль и бежит вода, и ни одного еврея
А дом мой цел, и лишь прежний свет течёт через крышу в осень
А маленького моего там нет, как будто не было вовсе

Мой первенец, мэнчелэ, сахарный мальчик, ты где
Как мать моя, добрый, курчавый и тёмный, как дед,
Смотри, мой цыплёнок, луна над местечком встаёт
Покажешь ей деньги, и будет хорошим весь год

И снится мне иногда-иногда, в краю, где витают души,
Горит местечковая наша звезда, и вижу я, оглянувшись,
С печалью, что не познать иным: ты машешь и машешь снова
Мне вслед, как будто сбиваешь дым или гладишь корову

Мой первенец, мэнчелэ, сахарный мальчик, ты где
Как мать моя, добрый, курчавый и тёмный, как дед,
Смотри, мой цыплёнок, луна над местечком встаёт
Покажешь ей деньги, и будет хорошим весь год


Памяти жертв Геноцида армян в Турции

Ты скажешь «мугам», а слышно «погром, погром».
Не ешь и не пей, а шепчи на своём арго:
«Не прячь ничего, не надо пустых затей,
Ведь вещи переживают своих людей».

Ты любишь пожить, такая у нас любовь,
И руки полны рассвета, и рот — зубов,
И пальцы худы у ветра, и ты, дрожа,
Запомнил своих соседей лишь по ножам.

Теперь от жара теки, от мороза млей,
Ведь ты остаёшься вечным в своей земле,
Как от сверчка остаётся его шесток
И от сапожника имя и молоток.


***
Приходится жить, Мустафа, тяжелей и режимней
О прошлом, почти позабытом, давай, расскажи мне
Где снулы платаны и горные грозны потоки
И ветры жестоки под небом моих каппадокий.
Тебе не понять, Мустафа, что для Б-га – мы рыбы
У самого синего понта, смиряя порывы
Кончается ветер, скажи мне про запах мастики
Что сладкие волны отчизны не стихли, не сникли
Чем дольше живёшь, Мустафа, тем сильней умираешь
Закон этот древен, увидишь – у самого краеш
ка мира протянуты сети протянуты сети
Когда тебе будет, как мне, ровно тридцать столетий


Тут, говорят, родился Алексей Ивантер. Мы с ним как-то разминулись в Баку, но таки пересеклись в Москве. Ивантер натуральный невоспитанный грубиян, но зато ценен тем, что он из наших. Это, в общем. тоже еврейский партизан, настоящий зелот, ни перед кем шапку не ломает, и вообще — крутой он мужик и авиатор. Ивантер сполна оправдывает мою теорию, что если ашкеназа выдержать на Кавказе, отмыть его там от суржика, мамалыги и ковриков с лебедями, то получится человек настолько ценный, что лучшего и желать нельзя. Ивантеровская книга «Дальнобойная флейта» была у меня настольной несколько лет. Пока не надоела. Но без обид, мне вон даже Блок когда-то и то надоел. До 120, Ивантер, и держи-ка стихи, что я за эти годы тебе понаписал. Прости, получилось дохуя и, в основном, графомания, но из песни снов не выкинешь)

Бакы

Ивантеру

Химическим светом над морем горят арабески,
И блики на солнечных стенах немыслимо резки,
И ласточки плачут и не завершается лето,
Где зелен был Киров и был комиссар фиолетов.

И помнят твои рядовые, мучитель мой нежный,
Как слабой рукою подвязывал галстуки Брежнев,
Куски облаков над беспечной моей головою,
И как перейти через поле твоё силовое,

Где были объятья твоих небольших расстояний,
Когда насовсем из тебя исчезали армяне
Когда нас делили на части в неведомом штабе
И семьдесят первый автобус тонул в нар-шерабе?

Теперь заревут корабли. Не увидимся вскоре
И только твой шарик блескучий спускается в море.
Над мёртвым фонтаном, аптекой и книжным пассажем,
Над старым бульваром, где жёлтый касатик посажен


***
Земля эта вечная, кто же покажет другую,
Где спят, не тоскуя, и где глухари не токуют,
Другую, где беды роскошную ниву не снищут
И стылые ветры насквозь не продуют жилища?

Тут долгое эхо свивается в брошенном звуке,
Выходят из леса не мери, не веси, но буки,
И малая рать, что набрали Кирилл и Мефодий
Уносит на копьях обрывки афинских мелодий.

Земля эта вечная с привкусом горького пойла
Лежит под ступнями, легонько пружиня, как войлок,
До самого неба чертой пролегает, прямая,
Пока не раскроется ямой, меня принимая.


***
Отсекая колосья созвучий на ниве Невы
Не слегка постарев, а скорее, едва обрусев
Рассыпайся цветком огневым, оставайся немым
Макаронником Росси, застывшим на первой росе
В меховые подушки погоста уйдя на аршин,
Утопая весной, вспоминая огонь навесной
На блокадных костях — джаггернаутом мёртвых машин
Ты достанешь любого одной достоевской слезой
С ленинкраденым именем и петроданной зарёй
Над песочной землёй и протоками цвета трески
Где снуют водомерки. Случайно меня не зарой
На нерусском панно в нееврейские эти пески
И как чижик взлетит и горгоны оград запоют
Угреватая тень оживёт на мосту угловом
И на крейсере тёмном зажгутся гирлянды кают
И останется мир в белизне под финальной главой —
Уберёшь и меня под гранит, под кондовый модерн.
Словно красочный слой, отлетит со стволов береста
И как в синематографе, тонущий в синем матэ
Медный ангел заплачет. Зачем, перестань, перестань


 

***
Проснёшься вдруг — до шорохов метлы,
И гулкий мрак, лишь изредка менты
Проедут по сплетению дорог,
Где одинокий светится ларёк,
И дремлет, превратившийся в аул,
Кусок Москвы на Пресненском валу.
«Беги туда,  мой свет, беги, беги
К бескрайним водам медленной реки»

Когда-то, в общежитии пустом,
Бутылки громоздились под столом,
И, с девушкой товарища, одни
Мы из окна смотрели на огни,
На город свой, а город весь погас,
И мчались тучи в предрассветный час.
«Беги туда, мой свет, беги, беги
К бескрайним водам медленной реки»

Я на неё старался не смотреть,
Не по себе мне было, и про смерть,
Про индуизм, вдову и палача
Она вещала, в воздухе чертя
Горящей сигаретой. Мир жесток.
Ночь избывала и белел восток.
«Беги туда, мой свет, беги, беги
К бескрайним водам медленной реки»

Мы не встречались больше никогда.
И помню, как последняя звезда,
Скрывалась с неба, предпоследней вслед,
Там, где чернеет Университет,
Как спал в росе автомобиль ГАИ.
Прощайте, девяностые мои.
«Беги туда, мой свет, беги, беги
К бескрайним водам медленной реки»

«Она пропала в Индии, братан»
Товарищ мне сказал, а я врата
Представил,  в темноте, в земле иной,
За ними — реку, с море шириной
Чьи берега огнём покрыты сплошь  —
Горят ряды людских змеиных кож.
«Беги туда, мой свет, беги, беги,
К бескрайним водам медленной реки»


***
Я помню склон, пырей и кашку,
Где глубоко, как было сил,
Безвестный фраер имя «Машка»
В скалу обрыва вколотил,

И были как-то дико жалки
Задворки тигра между стран,
Мочой воняли раздевалки
И пах мазутом ресторан,

Был под брехнёй про мирный атом,
Чернильной ручкой, вновь и вновь,
Какой-то Гоша руган матом,
А снизу — что-то про любовь.

И за косой, где с перепоя
Бутылки били о помост
Пивные пробки вдоль прибоя
Сверкали, как осколки звёзд,

Так много выдано за счастье,
Что расплатиться не вольны,
И проступали у запястья
Узоры будущей войны.


.
438e486dd5Мост 33 (Мост Си-о-се поль)

Я свиданье назначил тебе в соловьином саду,
Где дрожит серебристый ручей, отражая звезду,
И цветы абрикоса поникли в обильной росе.
Я свиданье назначил тебе близ моста Си-о-се.
Я не смерти боюсь, а боюсь, что тебя не найду,
Мы с тобой две осы, утонувшие в чёрном меду.

Ты свиданье назначила мне в пене шёлковых слив,
У калитки запретного сада, про стыд позабыв,
И пока ветер жаркого дня не сорвёт лепестки,
Мы с тобою забудем про гнёт исфаганской тоски.
Я не смерти боюсь, а боюсь, что тебя не найду,
Мы с тобой две осы, утонувшие в чёрном меду.

За оградой чудесного сада не вянет листва,
Для тебя я ещё не рождён, для меня ты мертва,
Чья–то доченька бродит в саду, с жемчугами в косе,
И звенит серебристый ручей близ моста Си-о-се.
Я не смерти боюсь, а боюсь, что одна лишь она
Пробуждает крылатых созданий от долгого сна.


Некошерная поэма

Я помню из детства – не стыли кавказские реки
И снежная шапка светилась, не то на Казбеке,
Не то на Эльбрусе, над облаком, на горизонте,
А рядом Машук открывался, похожий на зонтик.

А помнишь, в подклети сарая, где спали наседки
Сидел за оградой, большой поросёнок соседский,
Ленивый, печальный, он не откликался на имя,
Лишь ел из корыта и хлопал глазами пустыми?
А помнишь, как ты подбирал все помятые сливы,
Давал поросёнку, а тот ими хрумкал, счастливый,
А помнишь, ты палые груши волок в одеяле,
Кормил поросёнка, а мы над тобою смеялись,
А тот, лишь завидев тебя, поднимался и хрюкал
И мордой, потешной и глупой, он тёрся о брюки,
А ты его гладил по туго натянутой холке,
А мы потешались «он друга нашёл» втихомолку?

Я помню из детства – сосед одинокий, Азарий,
Копытами и требухой торговал на базаре,
А рядом, укрывшись под тентом от первой капели,
Казак продавал беляши по пятнадцать копеек.

А помнишь, однажды, мы стулья во двор выносили,
Столы, табуреты, а ты помогал нам по силам,
Был двор весь в снегу неглубоком, как будто побелен
Был за ночь, и в чёрном казане колбасы кипели,
Всем кубики жира давали из миски лужённой,
Все пели и пили, и славили молодожёнов,
Хохляцкие песни звучали, как это веками
Тут было, и сладкое мясо крошили на камне?
А помнишь, наутро, едва пробудившись, спросонок,
Ты вышел к сараю, туда, где сидит поросёнок,
Неся апельсинные шкурки, объедки, и с ними
Тайком со стола унесённые два апельсина?
А там было тихо, заснежено всё, и открыто,
Лишь мёртвую синюю голову возле корыта
Пустого, в кровавом ледке, ты увидел, и тут же
Упал, а потом две недели был сильно простужен?

Я помню, как петелы перед рассветом орали,
И помню, как тощие куры квохтали в сарае,
И как на трамвайных путях грохотали вагоны
И тихо свистел во дворе аппарат самогонный,
Я помню соседку – казачку с девической статью,
И помню старуху Филипповну, сватьев и братьев,
И прежние цены на рынке колхозном, и то мне
Порой вспоминаются, а поросёнка не помню


***
Превед, Медведково, айда
Прорезать путь по медиане
Пускай трамвайная война
Прогулки пешей идеальней,

А наша участь решена —
В панельном поле обниматься,
Где в чреве ветра — тишина
Как в мире плоских анимаций,

А дождь дрожит и мельтешит,
На каждой вывеске приделан
Страх о бессмертии души,
Неощутимой до предела,

Молчи Медведково, не лги,
Твои подснежники не тонут,
Запечетлей мои шаги
На плёнке мокрого бетона,

Прощай, Медведково, пока
Твой жребий спрятан и загадан,
Вот остаются облака
А мы останемся за кадром —

Твои каштаны-сторожа,
Твой снег, что смыт водой проточной,
И, еле слышные, дрожат
Медведки золотые в почве


***
Приходится жить, Мустафа, тяжелей и режимней
О прошлом, почти позабытом, давай, расскажи мне
Где снулы платаны и горные грозны потоки
И ветры жестоки под небом моих каппадокий.

Тебе не понять, Мустафа, что для Б-га — мы рыбы
У самого синего понта, смиряя порывы
Кончается ветер, скажи мне про запах мастики
Что сладкие волны отчизны не стихли, не сникли

Чем дольше живёшь, Мустафа, тем сильней умираешь
Закон этот древен, увидишь — у самого краеш
ка мира протянуты сети протянуты сети
Когда тебе будет, как мне, ровно тридцать столетий


***
Караванщик уйдёт за звездой, караванщик устанет,
Станет солью земли, станет вечером этого дня
Сниться нам, говоря, как легко умирать в арабстане
Что уходят туманы, последнюю влагу отняв

Он наверное прав, всё закончится, верно, и это
Никогда на земле не оставит заметных следов
И последние тучи помчатся сынами Ээта
Догоняя светило над морем последним, и до

Нискончания сроков не словят, и брошены за борт
Все слова и обряды, и станет пустей и лютей
Под созвездьем арго, и уходит, уходит на запад
Безграничное время уставших восточных людей.


***
Наш панельный атриум посерел, не отмыть теперь добела,
Даже лилия не цветёт совсем, а на юге она цвела,

Помню, что когда-то её принёс, на балкон, где хрустит бельё,
В незнакомую землю страны берёз вмял я луковицу её,

А откуда взял – не могу сказать, вот вам тресни моя башка!
То, скорее, Яшка, Абрама зять, вырыл луковицу с горшка,

Или это с Йосиного окна, там, где нету цветам числа,
Там, где делалась старой Хае весна, пока Хая не умерла,

В общем, это с родины, и никак здешний климат нам не помог
И, однажды, проснувшись от сквозняка, вижу — ливень через порог,

Бьётся дверь и ветер, что твой кларнет, и гремит на ветру утиль,
Улетело бельё, и лилии нет, видно, к югу нашла пути,

Где распустится под жильём чужим, где когда-то был нам уют,
Где табачники не пускают дым, соловейчики не поют.


***
Уже восток густеет красным тромбом
Но, видишь, в мире – разлитая дрёма
И только раздаётся рёв утробный
Улётных птиц вблизи аэродрома

Открыт балкон, не шелохнутся шторы,
Гирлянды бутафорские погасли,
Сбегают в ночь огни таксомоторов,
Как овцы, оставляющие ясли

Не думай об утраченном, не сетуй,
Ведь остаётся у потомков Сима
Земля, что собирает нас по свету
И обещает свет неугасимый

Представь же свет безудержный! И в нём вся
Энергия творенья, и вершина,
Мы, как один, когда-нибудь сойдёмся,
Что в таксопарке – все его машины,

И в той земле, неповторимой, хлебной,
Где, говорят ещё, хоронят сидя,
Без разницы, от света ли ослепнуть,
Или во мраке ничего не видеть.


***
Пьяна эта вишня красна эта площадь
Трофейны метро витражи
Пока наши флаги кренит и полощет
Про главную песню скажи

Скажи мне отчизна за боль и за стимул
За павшие в поле огни
За радиоголос, что шепчет: «прости мол
Закончились все трудодни»

За тех кто домой возвратились живыми
Не сдавшись земле и воде
За то что твои облака дрожжевые
Пропали неведомо где

Скажи о бурьяне над узкоколейкой
О лодке подводной в раю
И спой о прощанье славянки с еврейкой
Протяжную песню свою

Скажи мне про голод про рынок тишинский
И спутника краткий полёт
Про то как в тебе умирает дзержинский
Но только никак не умрёт


Мэ турэ хостэнум

Только имя твоё мне останется. Знаю наверно,
Промычу через боль, как телёнок на бойне кошерной,
Это имя твоё в долгий миг, и недужный, не нужный
Никому, будто дождь, растекусь на июньские лужи.
Он оставит меня, Б-г, хранящий влюблённых и пьяных,
Покровитель безумных, звонарь бубенцов караванных,
Он оставит меня, так как небо с землёй — остаётся,
И еврейское, глупое сердце моё не забьётся,
Конвульсивно, бездумно, движеньями пойманной птицы,
Это краткое имя твоё да продлится, продлится…


***
Там, за борисовской волной, где у плотины сохнут тени
И дремлет яблонь ветхий строй среди разбойничьей сирени,

Там, где церквушка Б-жий гнев отводит, по колено в иле,
Спилили несколько дерев, и голубятню разорили,

И в час, когда за третий Рим текут ветра его в истоме
Взмывают к небу сизари, и каждый кажется бездомным,

А в их разровненном дому, где стынут новые рябины
Теперь не слышен никому бесплотный лепет голубиный.

Щебечет гравий привозной, и комариный воздух клеек
А ты, разбуженный весной, вдруг закемарил меж скамеек

И проступил сквозь пустоту, мир, бывший проще и понятней,
Где эти яблони в цвету, и вечный свет над голубятней.


***
За сталинкой с граффити «русский, не квась!»
Асфальт многослойный положен,
Когда-то здесь кирха на солнце пеклась,
На сложенный зонтик похожа,

А новое время, не знавшее кирх,
Оставило клумбу-корыто
И дальше, за сровненным кладбищем – цирк,
Похожий на зонтик раскрытый.

Я помню, весенним растопленным днём,
В тумане тонули черешни,
Мы с мамой вдвоём мимо цирка идём,
Сквозь свет нестерпимый, кромешный,

Сквозь шорох акаций, сквозь пенье песка,
Сквозь царство непуганых кошек
И помню сандалии на ремешках
И мамино платье в горошек,

И что, надо всем, в голубой высоте,
Звенела и билась посуда,
Затем темнота наступает, затем
Приходят, незнамо откуда:

Буфет полосатый – не дуб, не орех,
Нездешний цветок на гардине,
И тень колокольни на заднем дворе,
Поломанная в середине


***
Теперь проснёшься, как разбуженный,
А свет по городу летит
И воробьи парят над лужами,
Нагуливая аппетит,

И будто мы шагаем об руку,
Весной напитываясь всласть
И вечный рыболов на облаке
Свою настраивает снасть,

И там, где меркнет свет, на выходе,
В такую вязкую весну
Кого под этот вечер выхватят
Кого уловят на блесну,

Деревья протекают слёзками,
Трава щетинится кругом,
Где облака твои неброские,
В московском воздухе тугом,

Весной, над башнями Баженова,
Пока шаги мои легки?
И лишь Василия Блаженного
Не уплывают поплавки


А. Т.

Ты смотришь свой сон бесконечный и хочешь присниться
В стране, где растут на глазах молодые ресницы,
Где скоро становится месяц идущим на убыль
И под напряжением шепчут признания губы.
А в этой стране добела распалённых черёмух
Так много печалей и столько закатов червлёных,
И переливаются трупам родимые крови,
А в небе пасутся молочные тени коровьи.
Ты хочешь проснуться, вернее, не можешь забыться,
Сестрица алёнушка просит: не пей из копытца.
Тут плёнки пыльцы на зарёванных лужах весенних
И долгая жизнь, только этого мало, Арсений.


Безымянный солдатик

В кармане с немереной суммой
дыру залатаю,
Меня не забудешь, не думай,
моя золотая.
Захочется сердца на блюде —
достану не споря,
Я буду ручным чудо-ude
из южного моря,
Вскипевшего резко и бурно.
Наверно, успеем
Нарезать на кольца Сатурна
по рельсам сабвея.
А жизнь — не кастет по затылку,
а жизнь — это вектор,
Сквозь пробки в невинных бутылках
столичных проспектов.
Придётся полжизни отдать им.
Меня не обидишь.
Я твой безымянный содатик,
забытый, как идиш.


Закрыт базар на пригородной станции

Закрыт базар на пригородной станции,
Пустынен путь, кругом ни огонька,
Никто не вспомнит вечеринок с танцами
Напротив керосинного ларька

Засохли вишни и заборы рухнули
Без рам тут окна, без филёнки — дверь
Куда-то делись лавки со старухами,
Верней, понятно, где они теперь,

И деревянный терем парикмахерской,
Куртиной мха с торца оволосев,
Повален набок силою анафемской,
Вошедшей в раж по средней полосе,

А с двух сторон — движение дорожное,
И по мосткам, над старицей реки,
В Москву — с товаром, из Москвы — порожние,
Несутся в темноте грузовики

Их морды светят ямами белёсыми,
Рычат валы, сцепления хрустят,
И побоишься сгинуть под колёсами,
Неся до дома полведра опят,

Россия спит под грозовые сполохи,
И еле слышно, птица Гамаюн
Поёт, и осыпаются черёмухи
На землю предпоследнюю мою


Когда я был

Когда я был нездешним, чёрным, косым
(Что ни скажи, но это всё — внутри)
Мне тополя Москвы, что абрикосы,
Мне будто пальмы, были фонари

Когда печаль, бесстыдство и упадок,
Кипрей провинциальный у воды,
Шашлычный дым отечества нам сладок
О, сколь неподражаем этот дым!

И, о себе подумаешь, так странно,
Ты перезрел, а был вчера — щенок.
И свет звезды на самом дне стакана
Всё обещает будущее, но

Теперь — ловить звезду, лишь этот выход,
Сойдёт вполне, хоть смысла, в общем, нет.
Стихи, стихи, кому-то это прихоть,
Кому-то цель вращения планет.


Памяти жертв погромов в г. Баку

Ты скажешь «мугам», а слышно «погром, погром»
Не ешь и не пей, а шепчи на своём арго
«Не прячь ничего, не надо пустых затей
Ведь вещи переживают своих людей»

Ты любишь пожить, такая у нас любовь
И руки полны рассвета, и рот – зубов,
И пальцы худы у ветра, и ты, дрожа,
Запомнил своих соседей лишь по ножам

Теперь от жара теки, от мороза млей,
Ведь ты остаёшься вечным в своей земле,
Как от сверчка остаётся его шесток
И от сапожника имя и молоток


Подражание Даниле Кишу

Ты снова идёшь через мост, к собору, дорогой окольной,
Спускаются вниз облака, посмотришь — и нет колокольни,
Когда оглянёшься потом, увидишь — за улицей Тесла
Исчезла река под мостом, а дальше — дорога исчезла.

И думаешь, будто судьба незряча. Не то что жестока.
Не Сербия, нет — пустота в цепи изначального тока
(Того, что в тумане тугом сквозь нас непременно пропущен)
Ложится травой под серпом, и светится просекой в пуще.

Не Сербия, нет — тишина, вуковица, речник, подстрочник,
Не Сербия, только билет, который случайно просрочен,
И лишь над незримой водой, в том свете, молочном и лживом,
Твой голос звучит молодой, поющий о том, что мы живы.

И снится в чужой стороне, лет десять, а может, все двадцать —
Вот совы над Савой кричат, вот ивы над Савой клонятся,
Спят лодки рядами галош, оставленных возле мечети…
И вечная бабочка-ложь нас тёмной пыльцою пометит.


Пар у воды

Пар у воды. Спят бронзовые птицы,
Свинцовый свет не меркнет до утра
Наверно, здесь мне суждено родиться,
В кирпичных сотах Скобского двора.

Где безразлично, поздно или рано,
В чугун Невы сбегают небеса,
Прибитый к тучам ангел Монферрана
Глядит в мои незрячие глаза.

Туман съедает стены и аллеи?
Тяжёлый ветер в арках валит с ног,
Как я войду сюда, как я посмею
Перешагнуть неведомый порог?

И кто отмерит время для прогулок?
Средь городов иных, а может — стран
Приснится вдруг Фонарный переулок,
Поросший мхом заброшенный фонтан.

Другого нет, другое — позабыто.
Среди дворцов, мостов и колоннад
Я жду вестей у царского гранита
Который год, который век подряд.


***
Ты не скажешь, как Мао, мне о ветре-Востоке,
Нам осталось так мало, и, как раньше, жестоки

Все окрестные бури и пейзажи типичны,
Не кончается пурим в переулках кирпичных,

И на улицы-ульи свет из окон не брызжет,
Подсыхает багульник, и продления жизни

Ждут цеха на заводе, кабаки и бассейны
И последние бродят бронтозавры-бронштейны,

Только ужин не съеден, чай вечерний не выпит,
И уходят соседи в свой печальный Египет

Вдоль восточного ветра, чтоб однажды, по пьяни
Лечь в бурьян беспросветный и остаться в бурьяне


Уже восток густеет

Уже восток густеет красным тромбом
Но, видишь, в мире – разлитая дрёма
И только раздаётся рёв утробный
Улётных птиц вблизи аэродрома

Открыт балкон, не шелохнутся шторы,
Гирлянды бутафорские погасли,
Сбегают в ночь огни таксомоторов,
Как овцы, оставляющие ясли

Не думай об утраченном, не сетуй,
Ведь остаётся у потомков Сима
Земля, что собирает нас по свету
И обещает свет неугасимый

Представь же свет безудержный! И в нём вся
Энергия творенья, и вершина,
Мы, как один, когда-нибудь сойдёмся,
Что в таксопарке — все его машины,

И в той земле, неповторимой, хлебной,
Где, говорят ещё, хоронят сидя,
Без разницы, от света ли ослепнуть,
Или во мраке ничего не видеть.


Попрощайся Москва

Половина луны половецкой висит над высотками,
И советские звёзды из мокрого золота сотканы,
И косые сирени, от сока весеннего лопаясь,
В новодевичий сад распустили курчавые лопасти.
Не поверишь, Москва, по весне я твой ряженый суженый
Накрывай мне большую Полянку для позднего ужина,
Как хочу цепенеть от великой любви твоей липовой
Вот французские булки везут от пекарни Филиппова
И гуляки идут по домам, стукнув кружками по столу
Ты послушай, как сладко звонят у Филлиппа Апостола,
Как на древних скамейках, обнявшись, воркуют любовники
И рогатый троллейбус торопится к стойлу в Хамовники.
Ты меня не найдёшь, не поймёшь, не окликнешь по имени,
Позабытым клубничным кваском, попрошу, напои меня,
Угости шаурмой, если все расстегайчики кончились,
Попрощайся Москва, убежали в луга твои гончие,
Хочешь, буду твоим до грядущего звонкого петела?
Отвечай же, Москва! А она ничего не ответила.


***
Тут выросли клёны за время недолгое, кореш,
А может, и долгое, разве поймешь, не поспоришь,
А если поспоришь, какие начнутся вопросы!
Скажу покороче, что тут не растут абрикосы.

А там, понимаешь, а там на заборе, как раньше,
В турецкие бани влечёт намалёванный банщик,
Кричит зазывала на Новом базаре и пряный,
Прожаренный воздух течёт от границы Ирана.

Там пахнут чуреком саманные стены и даже
Всё та же старуха несёт петушков на продажу,
И тех же прохожих тутовник подтёками метит
И тонкая туча висит над серпами мечети.

Ещё расскажу как мне горько ночами, но снова
Рукою махнёшь, как махнул, выходя с выпускного,
Ты в синем костюме, в усах, арушановский мачо,
Ну что же ты плачешь, не надо, джигиты не плачут.


***
Убакуй меня в саван я жив поневоле недолго
Питекантропов век пережить не составит труда
Петь и кантором кланяться. Только осталась наколка
Три огня над водой не вреди мне, чужая вода

Недосып на столе, слишком мало судьба оделила
От дремотной звезды до звезды с позывными полынь
Позабыт мой багаж на песчаной косе у Байила
Не бакинь меня не бакинь меня, не покинь.

Облетевший маяк соль и перец Забратского пляжа
Чтоб за брата не встал — за такое в глаза не молчат
В нефтяные глаза, но они не запомнили даже
Как Есенин нырял в керосин возле бухт Ильича.

Сентябрём в Загульбе ты припомни, как мы загуляли
Балаханский чайханщик, барханы и тюркская синь
И кузнечики сыпались градом на пристань из стали
Не бакинь меня не бакинь меня, не покинь.


***
Вьюнный месяц апрель в старом парке продрогли аллеи
Не скрипит карусель, только море ветрянкой болеет
Тает лайнер блескучий, и глохнет гудок его звонкий
Там, где мёрзлые тучи над водами в пятнах зелёнки

Что ты скажешь потом, как узнаешь, что ветер задует
Не огни за бортом, а над миром звезду золотую
Там, где пальмы качает, сквозь утро трава прорастает
И не молкнет у чаек короткая песня простая

Будут ночь напролёт возвращаться в наш пригород спальный
Ангел мой, пароход на серебряных крыльях, и пальмы
Только стынет роса и сирены ревут всё ужасней
И звезда угасает, ну что ж ты, родная, не гасни


Шерг

Караванщик из Бама, зачем ты верблюдицу бьёшь,
Влагой глаз её грустных, увы, не наполнишь кяризы,
Караванщик, ты знаешь, что дальше уже не пойдёшь,
И уже не увидишь знакомые стены Тебриза.
Караванщик, опомнись, достаточно, больше не бей,
Вспомни, как через бури она проносилась стрелою,
Как в сражении вспять обращала афганских коней,
И, залитого кровью, тебя уносила из боя.
Караванщик, остынь, на прощанье её обними,
Напоследок взгляни в её глаз золотые озёра.
Ветхой абой накройся, джигит, рядом ляг и усни
У пустынной дороги, в солёных песках Деште-зора.
Караванщик, усни, знай, тебя не запомнили злым,
И в великой пустыне отныне нашедший могилу,
Караванщик из Бама, останься навек молодым
Ты с верблюдицей старой до огненных труб Джебраила.
Караванщик безвестный, мне хочется так же, как ты,
Не познать одиночества в час, когда ярость остынет.
Кто-то верный да будет со мною у крайней черты,
В нашем мире неверном, как зыбкое сердце пустыни.


***
Замёрзли лужи, и тьма густая лежит
Плеяды чертят по небу свои межи
Ты уплываешь в лето, почти изгой
Буйки рассвета качаются над Москвой

Всё так, нечаянно, дунешь, и год прошёл
А что останется – влага, песок, подзол
И на холме, что мерещится вдалеке
Трава седая – щетиной на кадыке

И что ты вспомнишь, из воздуха выходя?
Холодное поле, грядущую тень дождя
И эту ночь смоляную, и этот страх,
И соль последнего снега на волосах


Сербские глаза

О, стук предсербий и предгорий,
Кому судьба пропасть во славе,
Горя упрямым сербским горем,
И саван, выбеленный в Саве,

Молясь, готовить, чуя немощь,
Но изменять себе не смея.
Как сладки сны, что видел Негош,
И дивны сказки Досифея.

Кому судьба славян старинных
Хранить напевы, громом меди
Баюкать горы и долины.
Глядеть на небо и заметить —

Летит над лугом чёрный аист
Сквозь дым костров, горящих в Пече,
Чураясь ночи, и касаясь
Крылом зари, где в чёт и нечет

Играют звёзды. Сумрак порист
В краю, куда не носят письма.
И лишь стучит: «jа бих, ми бисмо»
В аорте аиста аорист.


Ave

Авигея, шепчи мне о водах жемчужных, идти мне
В караванскую соль, где сентябрь до пыли растёрт
И звучней беспросветное солнце, и тени интимней,
Потаённей ветра, и теперь ничего не растёт
Возле ладанных слов, не молчи, Авигея, верни мне
Золочённых путей по пустыне протянутый шёлк,
Где циркадная рифма стихает в арабском верлибре,
Ave, Гея-земля, Авигея, откуда я шёл?


***
Дни закругляются, стонут свирели, и снова
Сеются бледные росы по иглам сосновым,
И на отрогах гремя, словно ножны пустые
Сходят в долину Тежлера дожди обложные,

И, в кровянистых зарницах, закат неспокоен,
Стелется плотный туман, словно жмых маслобоен,
И на шершавой, лишайной ладони оврага
Бусами белые овцы сбегают с эйлага

Сень моя серая, я терпеливый наследник
Самых последних плодов, и посевов последних,
И на прорехах твоих, в ярких проблесках кратких,
Я дорасту до земли и уйду без оглядки.


Отцу

Как много слов утрачено когда-то.
Шепчу: «Остынь,
Открой строку, не позабудь адаты,
Не стань простым,

Когда не светят шарики глициний
Под вечер нам,
Когда на стёклах залипает иней
И соль — черна».

В ничьём году, очнувшись, запоёт о
Чужом азан,
И холодны, как тени самолётов
Твои глаза.

Опять снега о прошлом не солгали,
Виски белы,
Ты ждёшь грозу на воровской валгалле
Под плач пилы,

А в яркой склянке литра полтора, и
Увы, не чай.
И я тебя совсем не повторяю.
Прощай, прощай.


***
Дойду до ручки, распахну окно,
Холодный ветер над Невой just do it,
И кто-то внёс мою судьбу в кондУит
Ну, точно я свою блажню в блокнот

Опять туману выпал славный лов
Людей и стен, и в переплёт ажурный
Попал проток, и жестяные урны
Остались от Никольских куполов

И нет земли, лишь изначальный прах,
Нева и водка финского разлива
Так низко пасть небес, так говорлива
Короткими гудками в облаках

И снова принимается легко
Мелодия, знакомая до боли
Скажи мне, город северный, с тобой ли
Мы снова попадаем в молоко

И длится этот непрестанный блюз,
Неслыханная музыка простая,
И я, бесповоротно выцветая
Нечётким негативом становлюсь.


***
Всё что захочешь, бери но
Слушай, как годы идут,
Выспись на ряде Перинном
Или, верней, наряду

С древними мёртвыми вровень
Стынет прибрежный гранит
Видишь, нахмуривши брови,
Дядька на бирже не спит

Польский заезжий, Нижинский
Вышел гулять по реке,
И застревают снежинки
В сером его парике.

Слово его стало веским
И неживым заодно,
А в стороне староневской
Город дымит заводной.

Сумрак гремячий, трамвайский,
Словно винтовки палят,
От маяковки до васьки,
Две остановки подряд


***
Точка – в небе звезда погляди как светло запятая
Это капля дождя на стекле это ночь так бела
Сколько нужно любви до страны, где сирень зацветает
От страны, где она не вчера отцвела

На садовом кольце рассадив корешки надрывают
У бесценных бумаг собирая билетный улов
А плацкартный вагон – незаконный потомок трамваев
По бульвару ползущих от чистых прудов

И летит впереди колыбельная долгого стука
Ангел мой семафор разбивает металл о бетон
И приснится в пути будто стрелочник целит из лука
В уходящий состав как оранжевый бох купидон


***
Невозможно уснуть, если вовремя сняться
С якорей да в пучину
Где печали всех истин и флаги всех наций
Где тебя не покину

И молчанье своё нипочём не нарушу
Пусть никто не заметит
Над подземкой внутри и позёмкой снаружи
Замедляется ветер

Под звездой восковой над Россией озимой
Излетающей пулей
Где из тысячи сот лишь одна негасима
У панельного улья

И стучит метромост на манер метронома
И звезда человега
До рассвета меняет подобие дома
На подобие снега

И в пчелином, гудящем от холода свете
Не прочтённые толком
Мы для форсу задержимся в чьём-то сонете
Только жаль, ненадолго


***
Уедем туда, где под первой звездой
Качели скрипят на ветру
Туда, где нестрашно кричит козодой
Где долгое счастье найду

Постель на перине чужой постели,
И пусть, принимая меня
Промнётся перина, что твой пластилин
И станет родной, как земля

Бессменная радиоточка споёт
Печаль обещая двоим
Пока невесомое тело твоё
Не сблизится с телом моим


Герману Титову

Море чуть слышно стонет, переходя на свист
Вот он стоит на склоне, гипсовый мой горнист
Мой одинокий, жалкий — там, где кипит паслён 
И пузырьки фиалки поработили склон

Южная часть России, степи её, леса.
Что же так облупились белые корпуса?
И не скрипят качели у небольшой реки
Что же так заржавели детские турники?

Ты воструби мой ангел, вплоть до небесных сфер —
Встанут станки и танки, бедный СССР,
И на заре заводы трубами задымят.
Детям твоим сегодня стукнуло пятьдесят.

Ты нам сыграй на счастье — только не вострубит,
Нет у него запястья, горн у него отбит,
И не узнать, хоть тресни, так ли они нужны,
Эти жемчужки песни в раковинах ушных


***
Когда постарею, себе подстелю
Как белые ткани – стихи,
Съедят молодые мою пастилу
И время не будет лихим,

Не будет таким, что хоть вены грызи,
Не будет чужим и пустым
Где люди пьяны и троллейбус в грязи,
Да церковь, где сняты кресты.

Когда я на почте служил ямщиком
То не было в поле огня,
Я знал, что к земле не прижаться щекой,
Руками её не обнять

И вышло, что это чужие края,
Обманка, ларёк с шаурмой,
И где теперь синяя куртка моя,
И галстук муаровый мой,

И где этот город, который красив
И вечно исполнен тепла?
Ты только конверты мои не гаси,
Пускай догорают дотла.


***
Там пахло пряностями, хной
и воскурением Непала
Под намалёванной Луной
хозяйка тихо напевала

На непонятном языке
и грызла яблоки из сада
И было слышно – вдалеке
проходит поезд из Посада

Был летний вечер, дождь косой,
котята прыгали по креслам
И свет над средней полосой
искрил, как трансформатор Тесла

И до Москвы не догрести,
и я, на этой даче пришлый
Сидел, из вежливости тих,
внимал историям о Кришне.

О, эта русская мечта
о новой, искренней Вселенной
Когда веганская еда
идёт причастию заменой,

И по краям твоих обнов
индийский тянется орнамент
И ты, из родины слонов,
уходишь к югу, за слонами

Потом, немало лет спустя
судьбою был сюда направлен
И снова яблоки хрустят
и под ногами мнутся травы

И снова русской темнотой
окрестная земля залита
А дачный дом стоит пустой,
и заколочена калитка

И нет ни стёкол, ни котят,
ни пёстрых тряпок на матрасе
И только вороны летят,
как облака над Варанаси


***
Что ты Б-же ни делай, над базаром ночным
Тени зелени прелой, огурцов и ачмы
Пыль прижалась к дороге, сгинул запах еды
Только месяц двурогий освещает ряды 
И охранник неробкий (нет покоя рукам)
Колотя по коробке, распевает мугам,
И мугам пузырится в опустелых рядах,
И не видит милиция, и не знает госстрах,
Что на горе барыгам, на проспект Ильича
Золотистым арыком утекла алыча


***
Вот пляшут коранские тени и выцвели соки
В убогих побегах айланта,
И листья осыпались в садике Рихарда Зорге.
Ты скажешь «да ладно».

И скажешь «как странно, что ветер смиряет порывы»,
Домой поднимаясь на лифте,
Над городом юности, пахнущим жареной рыбой,
В последнем Египте

«Ведь ты понимаешь, о древней судьбе памятуя,
Что нас собирают по горстке?
Тут столько песка набежало, давай подмету я»
Ты скажешь по-горски.

А тени густеют, кончается высверк короткий
Песком засыпающий крепко,
Наш крохотный мир, уносящийся в Б-жьей коробке
На самое небко.


***
В кармане с немерянной суммой
дыру залатаю,
Меня не забудешь, не думай,
моя золотая.
Захочется сердца на блюде —
достану не споря,
Я буду ручным чудо-jude
из южного моря,
Вскипевшего резко и бурно.
Надеюсь, успеем
Нарезать на кольца Сатурна
по рельсам сабвея
А жизнь — не кастет по затылку,
а жизнь — это вектор,
Сквозь пробки в невинных бутылках
столичных проспектов.
Придётся полжизни отдать им.
Меня не обидишь.
Я твой безымянный солдатик,
забытый, как идиш.


***
У сталинки с граффити «русский, не квась!»
Асфальт многослойный положен,
Когда-то тут кирха на солнце пеклась,
На сложенный зонтик похожа,
А новое время, не знавшее кирх,
Оставило клумбу-корыто,
А дальше, на сровненном кладбище — цирк,
Похожий на зонтик раскрытый.
Всплывает весна, и растопленным днём,
В котором тонули черешни,
Прошли мимо цирка мы с мамой вдвоём,
Сквозь свет нестерпимый, кромешный,
Сквозь шорох акаций и пенье песка,
Сквозь царство непуганых кошек,
И помню сандалии на ремешках
И мамино платье в горошек,
Плескались на белых домах простыни —
Плакаты со словом «товарищ»
Асфальт проминался, точь-в-точь пластилин,
И наши следы оставались,
И вдруг надо всем, в голубой высоте,
Со звоном побилась посуда,
Затем темнота наступила, затем
Явились, незнамо откуда:
Буфет полосатый, не дуб, не орех,
Нездешний цветок на гардине,
И тень колокольни на заднем дворе,
Поломанная в середине.

 

Recommended articles