Амирам Григоров — Простая история о тате (том 3)
Амирам Григоров
Окончил РГМУ им. Пирогова и аспирантуру. Врач-биофизик.
Учился в Литературном институте им. А. М. Горького, в академии «Торат Хаим».
Работал заведующим отделом физиологии человека в Биологическом музее
и преподавателем биофизики и физиологии в разных вузах Москвы.
Автор нескольких статей по физике мембран.
Поэт, критик, прозаик, колумнист, блогер.
С 1993 года живет в Москве.
Родился в Баку в 1969 году, окончил школу в 1986-м. Заодно закончил двор, улицу и квартал, о чём следует сказать особо. Это было одно из самых последних многонациональных гетто на Земле. Потому что жили там евреи разных национальностей – горские, европейские, грузинские и даже курдистанские, все говорили на своих языках, и соблюдали свои собственные правила – кто ходил со скрипичным футляром, а кто, что называется, с кинжалом. Это было место, где ещё звучал в моём детстве загадочный “священный язык” горско-еврейской знати, а рядом был слышен чистейший литовско-белорусский идиш, с его бесподобным напором на “ы” и на шипящие. Этот мир был слишком хорош, чтобы существовать долго, и в один прекрасный момент население нашего квартала рассыпалось по свету, как строители Вавилонской башни, создав, впрочем, небольшой филиал в Земле Обетованной. Мои родственники, переехавшие в Москву, так долго колебались между той самой Обетованной Землёй и Америкой, текущей молоком и мёдом, что я успел закончить 2-й Медицинский университет, аспирантуру, поучиться в Литературном институте, академии “Торат Хаим”, поработать заведующим отделом физиологии человека в Биологическом музее, написать несколько статей по физике мембран и стать преподавателем биофизики в Медицинской академии. А дяди-тёти успели состариться настолько, что даже поход на базар за овощами стал для них далёким и полным приключений путешествием. Как говорил мой дед, считавшийся мудрецом и в юности учившийся в Тегеранской ешиве: мужчина и даже иной раз и женщина испытывают в своей жизни истинное потрясение трижды: когда узнают, что умрут, когда узнают, от чего, и когда узнают, когда.
Простая история о тате (том 1)
Простая история о тате (том 2)
Амирам Григоров — Anamnesis vitae
Публицистика Амирама в ФИНБАНЕ
Всё о Бараме Гуре
Мальчик и девочка, близнецы двенадцати лет, спали в кроватях, поставленных рядом, крепко держась за руки. За окнами было темно, ухали порывы ветра, и было слышно, как раскачивались виноградные плети, обвивавшие крыльцо, и трещала сухая кукурузная солома, оставленная неубранной с осени.
Марьям–ханум, укоризненно покачав головой, расцепила руки детей, отчего те немедленно проснулись. Марьям–ханум была женщина необычная, потому что в наших краях, где у мужчин бывало по две – три жены, она одна имела целых трёх мужей, правда, не единовременно, а по очереди. Каждый из них был усатым красавцем с чёрными глазами, с каждым она прожила примерно по году, и каждый, в своё время, взяв кинжал и винтовку, отправился на нескончаемую войну, которую вели между собой древнейшие народы Земли, от Кавказа до аравийских песков. Ни один обратно не вернулся, а детей Марьям–ханум родить не смогла. С годами образы трёх мужей срослись у неё в один, а имена их потеряли всякие особенности. Состарившись, она стала нянчить чужих отпрысков, превратившись в живой кладезь знаний о сглазе, детской бессоннице, изгнанию духов из внутренностей, лечении золотухи методом оборачивания в баранью требуху и прочих ценных вещах. Сейчас, глядя на подростков, она думала: «Не стоит им разрешать спать, держась за руки. Они выросли уже, на девчонку свахи посматривают. Мать их глупая женщина, говорит, мол, ни одной ночью друг без друга они не могли заснуть, и до сих пор так. До скверных слухов недалеко, надо было ещё в раннем детстве приучить их спать в разных комнатах».
Глядя на недовольные лица близнецов, похожих, как две половинки одной дыни, Марьям–ханум сладко улыбнулась, уселась на пол, подоткнула под себя подушки и произнесла нараспев:
— Уай, мои красивые, уай, цветочки лесные! Почему не спите?
А сама подумала, что у близнецов, столь похожих, не только слюна одинакова на вкус, но и сны наверняка одних оттенков.
— Сейчас бабушка Марьям вам сказку расскажет, чтобы вы спали, как ангелы! Только повернитесь на бок, ручонки под головы положите! Как царевич Бахрам Гур, непобедимый воитель, сразил дива–оборотня и на принцессе Турана женился, да только, если за руки будете держаться, слова не скажу.
Дети, послушные в предвкушении сказки, повернулись и затихли. Лунный свет, падая через окошко, отражался от висящего на стене, до блеска начищенного блюда для «хончи», ложась круглым пятном на ковры.
— Однажды приехала принцесса Турана к царевичу Ирана, доблестному Бахраму Гуру. А принцесса была высока, черноглаза, черноброва! Влюбился в неё наш Бахрам Гур, и задумал жениться. Принцесса была не против, и стали они готовится к свадьбе. Но жил в горах злой див–оборотень! И незадолго до свадьбы стал он людей похищать и убивать, чтобы торжество испортить. Узнал царевич про этого дива, наполнилось его львиное сердце яростью, взял он свою железную саблю, и отправился на битву. Царевна Турана заплакала, подбежала к принцу и говорит: «Бахрам Гур, не иди на оборотня сам, пошли слуг, я не переживу твоей гибели. Ведь див сорок вершков ростом, у него когти тигриные, а копыта как у буйвола, шерсть — медная проволока, и стрелы его не берут».
На что царевич отвечал, что если сам дива не убьёт, то руки её не заслуживает, и ему грех будет дома сидеть, слуг на смерть отправляя…
Дети одновременно засопели, стали засыпать.
Бахрам Гур на белом царском коне мчался по полю, заросшему высокой персидской ромашкой, то с одной стороны, то с другой, пятнами, виднелись крестьянские покосы, и царевич подумал, что запах свежескошенной травы напоминает запах гниющих медуз, выброшенных штормом на морской берег. Ещё он думал о том, как овладеет принцессой Турана в брачную ночь, и о подарках, которыми её засыплет. О диве он не думал, так как в сердце, переполненном любовью, нет ни единого места, куда бы мог вселиться страх.
Через пару часов пути поле кончилось, и принц увидел на опушке леса развалины Башен Забвения, где огнепоклонники оставляли своих мертвецов, и тут же, рядом, в домах без крыш и дверей, обитали прокажённые. В дома они входили по лестницам, похожим на те, что используют могильщики, еду им приносили и оставляли возле порога, а воду они набирали сами, в каждом таком доме было по колодцу. Обычно прокажённые не смели оттуда выходить, так как известно, что и тень их способна передать болезнь.
Тут принц услыхал, что его окликают по имени. Повернув коня, он узрел странную человеческую фигуру, стоящую возле одного из домов. Человек этот был коротконог, на лице его была полотняная маска, с длинным журавлиным клювом и грубо намалёванным круглым ртом, а в ушах, вместо серёг, висели большие бронзовые бубенцы, и весь он был обмотан разноцветными тряпками и верёвками.
«Прокажённый» — понял принц.
— Как ты посмел выйти из дома, ведь тебя могут забить камнями?
— О, принц, смерть не так страшна. Есть вещи и пострашнее, есть и поважнее. Даже ты это знаешь.
— Любовь?
— Нет, принц, смерть превосходит любовь, хотя сейчас тебе этого не понять. Слишком ты молод. Мне надо развеять одно твоё заблуждение, Бахрам Гур. Весь мир знает, что ты намереваешься убить горного дива. Но ты наверно думаешь, что это чудовище сорока вершков ростом, с тигриными когтями, медной шерстью, и так далее? Всё это старушечьи сказки, принц. Оборотень не таков. Он принимает облик того, кого убивает, поэтому всегда выглядит как человек. Но отличить его от человека можно, потому что колдовской силы дива не хватает для полного превращения, и одна человеческая часть становится уродливой, как будто искажается. Внимательно гляди на всех встречных, принц!
— А может, ты и есть див?
Прокажённый тихонько засмеялся.
— У меня не осталось ни единой не изуродованной части, уверяю тебя. И вот ещё. Оборотня нельзя убить никаким оружием. Только показав ему его отражение в зеркале, ты сможешь его умертвишь. Видишь, у самой дороги большой камень? Под ним лежит зеркало, достань его и возьми с собой, это твоё единственное оружие. А коня тебе стоит отпустить, он не пригодится.
С этими словами прокажённый с необыкновенным проворством взобрался по лестнице и скрылся в доме.
Принц, подумав, отпустив коня, достал из-под камня круглое тусклое зеркало с ручкой в виде ласточкиного хвоста и спрятал его на груди, под кольчугой, затем двинулся по тропинке, ведущей к лесу. Сначала деревья попадались молодые и зелёные, росшие близко друг к другу, потом деревья стали крупными и старыми, и росли они уже не так кучно, а в самой середине леса, где тропинку было уже не разглядеть, а можно было лишь угадать, деревья были древние, с дуплами и множеством сухих ветвей.
«Похожи эти деревья на нашу жизнь, в ранней юности дела малые, зато их много и делаются они скоро, а чем дольше живёшь, тем дел меньше, однако они велики и быстро их не переделать», — подумал принц. Вдруг посветлело, это сомкнулись листья стыдливых мимоз, и стала видна Луна средь несущихся рваных облаков, то возникающая, то пропадающая, как будто жмурился в небесах желтоглазый сыч. Длинные лишайники, свисающие с вековых стволов, развевались, как пустые рукава, касаясь лица, дорога становилась всё круче, и попадались среди деревьев тускло светящие гнилые пни, затем лес расступился, а земля стала плотной и гулкой. Перед Бахрамом Гуром предстала неглубокая лощина, лишенная травы, посреди которой зиял округлый чёрный лаз, и кругом были разбросаны разрозненные белоснежные позвонки и рёбра, и тут ветер стих, и белые нити тумана протянулись по земле, как дымок из кальяна. Царевич просунул руку под кольчугу, нащупывая зеркало, а туман всё усиливался и прирастал, окутывая всё вокруг.
Внезапно в самой середине тумана началось движение, образовалась плотная тень и двинулась к царевичу, тот же, по привычке, выхватил саблю, позабыв про зеркало.
И как забилось его сердце! Ведь выбежала его возлюбленная, принцесса Турана! Бахрам Гур глядел с изумлением, как она бежит к нему, протягивая руки, словно плывя над белёсой кромкой тумана. Покрывало упало с её головы, и чёрные косы, перевитые жемчужными нитями, упали на плечи.
— Любимый мой, ты нашёл меня! Див похитил меня, когда ты уехал из дворца, а я знала, Бахрам Гур, что ты придёшь и спасёшь меня!
Царевич вложил саблю в ножны, и протянул руки навстречу ей, и счастье наполнило его сердце, принцесса, подбежав, обняла его, прижавшись, он ощутил запах её благовоний и наклонился, чтобы поцеловать, и принцесса потянулась к нему, и между её пухлых, прекрасных губ царевич увидел зеленоватые, рыбьи зубы, тонкие, как гвозди…
Марьям–ханум, между тем, прервалась. Почтенная старушка извлекла запечатанную склянку с вином, тайком купленную в харабате, и сделала несколько хороших глотков, не подумайте чего лишнего, только для того, чтобы промочить горло, а тем временем дети во сне снова взялись за руки, и видели они сон – один сон на двоих. Марьям-ханум снова расцепила руки детей, отчего те проснулись, перевернула их в разные стороны, и, позабыв место, на котором прервала рассказ, начала заново.
«Приехала царевна Турана к нашему принцу, достойнейшему Бахраму Гуру. Принцесса была черноглаза, грудь её высока, бёдра круты и походили на набитые голубиным пером исфаганские подушки, а уста её напоминали надкушенный гранат. Царевич Бахрам Гур тоже был красавец, у него были глаза серые, как сталь, усы цвета пшеницы, такие длинные, что он завязывал их узлом на затылке, и высокая, как башня, белая шея. Он влюбился в прекрасную принцессу Турана всем сердцем, и решил на ней жениться. Время свадьбы уже было назначено, и тут пришли страшные вести про дива–оборотня, который убивает людей, желая испортить грядущее торжество. Узнал царевич про злого дива, наполнилось его львиное сердце яростью, взял он свою железную саблю, и отправился на битву. Царевна Турана заплакала, подбежала к принцу и говорит: «Бахрам Гур, прежде, чем ты поедешь на битву, приди ко мне в шатёр и овладей мной, ведь ты можешь погибнуть, и не изведаем мы того наслаждения, которое заслужили, любя друг друга столь сильно…»
Тут старушка приложилась к склянке снова, и сама стала клевать носом…
Весть о возвращении царевича летела впереди него. Въезжая в городские ворота, царевич был засыпан рисом и лепестками роз. Ликование было всеобщим, особенно, когда принц вытряхнул из мешка отрубленную голову дива, в уродливой маске, с длинным журавлиным клювом и грубо намалёванным, круглым ртом, с бубенцами, вставленными в уши вместо серёг. После этого принц пожелал немедленно войти к своей возлюбленной, прекрасной принцессе Турана, которая ждала его на пороге своего шатра, ведь она не смыкала глаз всё это время, не ела и не пила. Задёрнув полог шатра, Бахрам Гур скинул шлем, сбросил абу, надетую поверх кольчуги, и увлёк принцессу на ложе. В одно мгновение он сорвал с неё одежды, сделав это грубо, но царевна не ощутила боли, так велико было её желание. Боль пришла к ней чуть позднее, и была эта боль недолгой, сменившись незнакомым прежде ощущением, словно горячее кунжутное масло разливается в её недрах. Через несколько бесконечно тянувшихся минут, царевна, повернувшись, поглядела на Бахрама Гура, лежавшего рядом, и увидела, что тот заснул, прикрыв руками лицо, а на его ладонях, вместо мизинцев, было ещё по одному большому пальцу…
Марьям–ханум проснулась, увидела, что близнецы спят, но за руки не держаться, ухмыльнулась и подумала:
«Сны близнецов различаются настолько, насколько различны они сами. Слава Аллаху, что абсолютно похожих близнецов не бывает. А эти-то видят сны разные, ведь они всё-таки разного пола».
Тут старушка в два глотка осушила склянку, спрятала и уснула крепко-крепко.
А Бахрам Гур всё мчался по полю высокой персидской ромашки, укрывавшей коня по грудь. То с одной стороны ромашкового поля, то с другой, проплешинами, виднелись крестьянские покосы, и царевич подумал, что запах свежескошенной травы более всего напоминает запах солёной рыбы, приснившейся человеку, испытывающему жажду. Ещё он думал, как овладеет принцессой Турана в брачную ночь, и о подарках, которыми её засыплет. О диве он не думал, так как в сердце, переполненном любовью, нет ни единого места, куда мог бы вселиться страх.
Через пару часов пути поле кончилось, и принц увидел на опушке леса развалины Башен Забвения, где огнепоклонники оставляли своих мертвецов, и тут же, рядом, в домах без крыш и дверей, обитали прокажённые. В дома они входили по лестницам, похожим на те, что используют могильщики, еду им приносили и оставляли возле порога, а воду они набирали сами, в каждом таком доме было по колодцу. Обычно прокажённые не смели оттуда выходить, так как известно, что и тень их способна передать болезнь.
Тут принц услыхал, что его окликают по имени. Повернув коня, он узрел странную человеческую фигуру, стоящую возле одного из домов. Человек этот был коротконог, на лице его была полотняная маска, с длинным журавлиным клювом и грубо намалёванным круглым ртом, а в ушах, вместо серёг, висели большие бронзовые бубенцы, и весь он был обмотан разноцветными тряпками и верёвками.
— Кто ты, посмевший окликнуть меня? – сурово спросил царевич.
— Я тот, тело которого истлело раньше души.
— Душа нетленна, неизвестный.
— Это такая же глупость, как и то, что у дива, якобы, тигриные лапы, буйволиные копыта и медная шерсть, о принц.
— Откуда тебе известно, что я еду убивать дива?
— Тебе не это надо знать, Бахрам Гур, а совсем другое. Например,как выглядит див, и как его можно убить, не так ли? Знай, царевич, что мне тебя порадовать нечем. Дивы неуязвимы для человеческого оружия, потому, что тела, как такового, у них нет.
— Неужели, несчастный, ты пытаешься меня запугать?
— Нет, я всего лишь пытаюсь сказать, что убить дива ты ещё можешь, но сам при этом обязательно погибнешь, царевич. Мне очень жаль. Если же ты дива не убьёшь, тот, приняв твой облик, войдёт в твой дворец и овладеет твоей любимой, а потом погубит её.
— Что же мне делать? – спросил принц, и впервые в его голосе прозвучала тоска и тревога.
— Во-первых, ты должен поцеловать меня.
— Ты проклятый безумец, смерть тебе! – вскричал принц, выхватывая саблю.
Прокажённый тихонько захихикал.
— Чем ты грозишь мне, мёртвому наполовину? Принц, ты же скоро погибнешь, не всё ли равно, кого ты поцелуешь перед смертью? А поцелуй человека царской крови может излечить проказу, это всем известно. Кроме меня тебе никто не поможет.
— Чем докажешь свои слова?
Вместо ответа прокажённый снова тихонько засмеялся, махнул рукой, обвязанной цветными тряпочками, и пошёл к дому.
— Стой, вернись.
Бахрам Гур спешился, бросил поводья и хлестнул коня по крупу, после чего тот ускакал прочь. Снимая шлем, принц стал приближаться к прокажённому. Тот стал развязывать тесёмки своей уродливой маски, и вскоре скинул её, открыв покрытое струпьями, перекошенное синее лицо, с проваленным носом и дырой в щеке, сквозь которую проглядывали зубы. Пригнувшись, принц ощутил зловоние и закрыл глаза.
— Нет, красавчик, будь добр, открой глаза, только настоящий поцелуй способен исцелить!
Тут прокажённый с необыкновенной ловкостью подпрыгнул, вцепился принцу в голову и прижался к его устам своими, а царевич застыл в ужасе и смятении.
— Слушай, принц, говорю один раз. Оборотня нельзя убить никаким оружием. Только показав ему его отражение в зеркале, ты его умертвишь. Видишь, у самой дороги камень? Под ним лежит зеркало, достань его и возьми с собой, это твоё единственное оружие.
С этими словами прокажённый быстро взобрался по лестнице и скрылся в доме.
Принц достал из-под камня круглое тусклое зеркало с ручкой в виде рыбьего хвоста и спрятал его на груди, под кольчугой. Затем он пошёл по тропинке, ведущей в лес. Сначала деревья попадались крупные и старые, и росли они поодаль друг от друга, а в самой середине леса, где тропинка уже не была видна, а лишь угадывалась, деревья были молодые и зелёные, и росли они густо.
«Похожи эти деревья на нашу жизнь, в ранней юности года тянутся долго и кажутся огромными, а чем дольше живёшь, тем короче и быстролётнее становятся года», — подумал принц. Вдруг посветлело, это сомкнулись листья стыдливых мимоз, и стала видна Луна средь несущихся рваных облаков, то возникающая, то пропадающая, как будто жмурится в небесах янтарноглазый журавль, длинные лишайники, свисавшие с вековых стволов, развевались, как пустые рукава, задевая царевича. Дорога становилась всё круче и круче, среди деревьев попадались папоротники, похожие на зелёные фонтаны, вскоре лес расступился, а земля стала плотной и гулкой. Перед Бахрамом Гуром предстала неглубокая лощина, лишенная травы, посреди которой зиял округлый чёрный лаз, а вокруг были разбросаны разрозненные белоснежные позвонки и рёбра, и тут ветер внезапно стих и белые нити тумана протянулись по земле, как дымок из кальяна.
«Странно, я как будто это уже видел», — подумал принц. Он достал из-за пазухи зеркало, двинулся к лазу и стал в него спускаться. Сделав пару шагов на ощупь, принц почувствовал, что глаза привыкают к темноте, тем более, что логово дива оказалось просторным, с несколькими отверстиями, через которые проникал лунный свет. Самого дива в пещере не было. Оглядевшись, принц увидел, что стены, на высоте чуть более сорока вершков, исцарапаны огромными когтями, наподобие тигриных, и весь пол истоптан буйволиными копытами и посыпан шерстью, похожей на медную проволоку. Принц вытащил зеркало, оно было тусклым, и ничего не отражало, Бахрам Гур тщательно протёр его рукавом абы и стал ловить лунный свет. Зеркало прояснилось, но вместо своего отражения царевич увидал в нём комнату, залитую светом ночи, там, на двух ложах спали, крепко держась за руки, мальчик и девочка, красивые и похожие друг на друга, как два гранатовых зерна, а рядом, на куче подушек, дремала горбоносая старушка в странном одеянии. Принц улыбнулся, отложил зеркало, и стал дожидаться возвращения дива.
Хонча – блюдо из сухофруктов и орехов, подаваемое на Новруз.
Аба – просторная верхняя одежда жителей Ирана.
Харабат — христианский квартал в городах Среднего Востока.
Аджабсандал
«Правила перевоза железнодорожным транспортом РФ тел усопших. Пункт первый. Тело усопшего должно быть в обязательном порядке охлаждено. Пункт второй…».
Такой встретила меня Москва.
Даже на вокзале холодно, а на улице – форменная метель, сквозь неплотно прикрытые стеклянные двери задувает снегом. А ты родом из мест, где так холодно не бывает. Даже в самый зябкий год, когда есть снег, он максимум, дня на три-четыре, и снег был совсем другим – рассыпчатым и тяжёлым, падал он отвесно, и укладывался, белыми, как сметана, слоями, на всё в округе, на дома, автомобили, пальмы и статуи. Это такая редкость в нашем городе, оттого снег всегда радует, он не успевает надоесть, и уж подавно не становится проклятием, это праздник, который не испортит ничто, даже «чушки», приезжие юноши из районов, любимое развлечение которых – долго мять в руках снежок до превращения в ледышку, а потом швырять в прохожих.
А тут ты, одетый для бакинской зимы, а значит – не по погоде, стоишь с чемоданом посреди огромного зала, и стараешься оттянуть ту минуту, когда выйдешь на ветер, и бесчисленные рои белых москитов вгрызутся в твоё лицо. Ты подходишь к дверям, толкаешь их и произносишь несколько раз, словно заклинание, тарабарское словечко: «аджабсандал».
Аджабсандал это блюдо такое. Из наших мест. Ты говоришь «аджабсандал», и будто чувствуешь дымок поджаренных на углях долек баклажана, кислоту помидоров и сладость южного картофеля, напоминающего по вкусу каштаны. Аджабсандал это лето, это тёплый юг, это пальмы на ветру, это молодость.Как-то зимой мы поехали в Кубу, в еврейский городок на азербайджанском севере. В Кубе зимой холодно, это вам не Баку, там снег лежит подолгу, и бывают даже морозы.
Во дворе, под навесом из потерявшей листья лозы, был накрыт стол, за которым по старшинству расселись мужчины. Мы, мальчики, сидели в начале стола, дальше были места для людей постарше, взрослых мужчин в кепках и папахах, а на противоположном конце, во главе, восседал раввин в мохнатой папахе, старый, как грабовое дерево, крохотный, согнутый в дугу и укрытый овчиной. Он слеп, глубоко проваленные его глаза прикрыты тёмными веками.
Детям принесли вареную баранью голову, выдали ножи, и мы отрезали по кусочку, ели, обжигаясь. Голова горячая, от неё пар струился, жуткая она была, и вкусная необычайно. Всем детям дали вина, по целому стакану, красного, как кровь, сладкого.
Снег кругом, пар летит из ртов, от котлов, дымят самовары и мангалы, и моя бабка в длинном, до самой земли, платье и платке, непривычно молчалива — она только готовит с женщинами и носит к столу.
А за столом лишь мужчины, в основном старики и дети, а мне — лет семь или восемь. Древний старец во главе стола, то ли дремлет, то ли слушает. А снег в углу двора красный от крови, там режут барана, он блеет, и я боюсь смотреть в ту сторону, я городской. А на столе — маринованный чеснок и перец, черемша, редиска в тазиках, зелень. И аджабсандал. Когда принесли его и стали раскладывать, старец оживился. И, неожиданно внятно заговорил:
— Когда Адам и его Хава были в своём саду, что они ели там?Порядина была крупным ангелоподобным существом с круглыми голубыми глазами, полными щёчками и льняными, как у Мерилин Монро, волосами. Училась она на педиатрическом. Была она необыкновенно наглая и бесстрашная, имела, вдобавок, один из самых поганых ртов, какие только бывают в природе. Так-то рот её выглядел замечательно — пухлые губки и великолепные белые зубы, но разговаривала она сплошным матом, вставляя только междометия и незаменимые слова. Было у неё любимое словечко «опух». Например, если её что-то не устраивало, она произносила:
— Ты опух, нахуй?
Порядина была старостой потока, и в этом статусе приходила с утра в деканат, ещё трезвая и во всём отутюженном, и вежливо, глядя вниз и хлопая ресницами, просила допуски на зачёты для всего потока. Секретари таяли, и Порядина неизменно получала, что хотела.
Потом она врывалась в наше кафе «Аппендикс» (оно же просто «Аппенд») и орала, прямо от дверей:
— Водка где, ****уны? Вы тут опухли на *** все?
После чего садилась за свободный столик, швыряла перед собой пачку допусков и немедленно закуривала. Ей, конечно, тут же наливали.Институтское кафе «Аппендикс» в середине 90-х выглядело так — за стойкой стояла тётя Соня, это была рослая суровая татарка лет сорока, блиставшая знанием тюремного сленга, или заменявшая её тётя Ира, сдобная молодящаяся дама с писклявым голоском, приблизительно того же возраста, с губами, накрашенными, как у матрёшки. В углу стояла большая голова Карла Маркса из расформированного «красного уголка», на лбу его кто-то вывел слово «героинъ», почему-то с твёрдым знаком на конце. Можно было курить, и стоял дым коромыслом, на каждом столике была импровизированная пепельница – пивная банка с нарезанными лапшой краями, или просто гранёный стакан с водой, полный бычков. с потолка доносился грохот, это катились шары – там бывшую институтскую столовую предприимчивый ректор Ярыгин сдал под кегельбан бандитам. Кофе в Аппендиксе был чудовищный, были ещё какие-то булочки и сосиски, салаты в пластике, выглядевшие так, словно их уже ели. Но собирались тут не для того, чтобы есть и смаковать кофе. Тут жестоко пили. Одна из аудиторий была тоже сдана в аренду, под магазин «Вино-Водка». Это было чертовски удобно, поскольку абсолютно все напитки можно было приобрести, не выходя из корпуса, стоило лишь постучать в заднюю дверь. Аппендикс закрывался часов в семь, и после этого веселье переходило на улицу, в обширный двор напротив, или к метро Юго-Западная. Там, впрочем, было опасно – местные менты караулили возле входа в метро, и «принимали», хватали студентов и везли в отделение.Однажды Порядина, как староста, получила стипендию на весь поток, изрядную сумму в несколько тогдашних миллионов. Но получила поздно, когда она пришла с деньгами, основная масса студентов успела разъехаться по кафедрам.
Мы в тот день выпивали в Аппендиксе. Пили дешёвую «Столичную», ещё в ходу была коричневая бормотуха «Чародейка», способная растворять пуговицы, и «русский майонез», винный напиток в пластиковых кульках, действительно, напоминавших майонезные. Вечером переместились к метро, хоть я и предлагал найти другое место. Сели мы на ограду, всего человек десять – Скиф, юноша без передних зубов (ему их выбили на родине, в маленьком уральском городке), Миша Иванов, по кличке «Мыкыртыч», действующий молодой человек Порядиной, ещё один её молодой человек, только бывший, по кличке Змей, ещё был полный юноша с нервным тиком, известный как Босс, имевший обыкновение начинавший день римским приветствием и фразой «Слава России», Даша и Таня, две нимфы-первокурсницы, ещё пара человек, и я, с двумя бутылками водки в пакете, и в кипе, надетой набекрень. В общем, сидим мы на Юго-Западной, причём — Мыкыртыч на коленях у Порядиной, а не наоборот, а я разливаю, с максимальными предосторожностями, поглядывая по сторонам. И тут появились мусора. Мусора смотрели в нашу сторону. Я, конечно, процесс прекратил и водку спрятал. Мусора не уходили, всё стояли и смотрели. Так прошло несколько тягостных минут.
И тут пьяная Порядина показала им средний палец. И крикнула:
— Опухли, блять?
Мыкыртыч стал ей выговаривать, заикаясь:
— Рыбонька, ты зачем им покказываешь фффак? Не надо покказывать ффак!
Мусора стали приближаться. Мыкыртыч, даром, что пьяный, передаёт мне порядинскую сумку с стипендией всего потока. Я их старше, и гораздо трезвее.
Я беру сумку, заодно снимаю с головы кипу и прячу в карман – на всякий случай.
— Распиваете?
Я, трезвым голосом:
— Нет, не распиваем!
— А почему ведёте по-хулигански?
— Шутим между собой!
Мусора помялись, хотели уже отойти, как Порядина продолжила:
— Чё блять? Заебали!
Мыкыртыч не успел зажать ей рот.
Через несколько минут визжащую Порядину грузили в мусоровоз, с ней сели Мыкыртыч со Змеем, а во вторую машину сажусь уже я, с Таней и Дашей, и всех нас везут в отделение.Классическая мусарня девяностых, мат-перемат, орут из-за решётки кавказцы из непонятного племени, какого-то помятого представителя человеческого вида волокут из камеры за волосы. Возле дверей восседает прямо на полу необыкновенно вонючий бородач, с ногами в авоськах, перемотанных верёвками, наподобие обуви древних германцев. Порядину, которая дралась и кусалась, заперли в клетку, причём в этакую фундаментальную, где есть только железное окошко, и в нём была видна порядинская миловидная рожица, искажённая яростью. Периодически она принималась вопить:
— Пидары ****ые! Опухли, блять! Ссуки!
Угрюмый мусор, писавший в гроссбухе, поначалу не обращал на неё внимания, а потом сказал:
— Ты это, не скучай, сюда бомжихи едут, к тебе и посадим!
Мыкыртыч, которого ко многому обязывал его статус порядинского молодого человека, поборолся с мусорами, получил дубинкой по спине и был в другой клетке, напротив, там же и Змей, который наблевал в милицейской машине.
Мы с первокурсницами сидели в коридоре на скамеечке, подле нас горой лежали сумки, среди которых была и порядинская, с деньгами.
Вышел здоровенный рыхлый мусор, с маленьким детским лицом, снабжённым тремя подбородками, и позвал меня в кабинет.
— У кого стипендия?
— У кого что? — отвечаю.
— Стипендия, блять, у кого?
— Какая стипендия? — говорю.
И тут мусор ударил меня под дых, неуловим движением, без замаха, отошёл и сел, ожидая, когда я продышусь. Не успел я выпрямиться, как мусор подскочил и ударил в челюсть – перед глазами закрутились мушки. И в этот момент прилетело словечко – «аджабсандал», родная тарабарщина, словно заклинание из «1001 ночи».
— Аджабсандал, — сказал я себе под нос.
— Что, нахуй?
— Аджабсандал.
Я сунул руку в карман, вынул кипу и надел.
— И так видно, что чурка, — сказал мусор, — У кого стипендия, я спрашиваю?
И замахнулся.
В этот момент дверь кабинета распахнулась, и ворвались первокурсницы, Таня и Даша.
— Сейчас же отпустите! Я Лужкову буду звонить! — выпалила Даша.
Мусор поглядел крохотными белыми глазами, сначала на них, потом на меня, и отпустил жестом пухлой руки.
Проходя мимо клетки, в которой сидела матерящаяся, как ямщик, Порядина, я загляделся – староста потока рыдала, из её прекрасных глаз текли огромные слёзы. Мне стало её жаль, вот ведь свойство внешности — казалось бы, и не за что жалеть, а вот жаль и всё.
— Пидары мусора ****ые! Суки мусора ***м в рот ****ые! – неслось сквозь рыдания.
Я просунул руку в окошко клетки, и погладил её по голове, но тут Порядина, как злой хорёк, вцепилась мне в руку своими великолепными зубами.
Нас вскоре отпустили, это была заслуга порядинского отца, он был каким-то начальником. Мы, унылые и протрезвевшие, вышли из мусарни под снегопад, за Порядиной приехал отцовский Мерседес, я сунул водителю её сумку, и мы поплелись к метро – было уже поздно.Говорят, в мусульманской преисподней, Джаханнаме, нет в помине никакого огня и жара. Там холодно, просто замёрзшая пустыня там, и дуют северные ветра, ледяная позёмка тянется, и вся вода застыла, так, что нечем утолить жажду. И впрямь, холода во Вселенной гораздо больше, чем тепла, тут бесконечные пространства с ума сводящей мерзлоты, скованные ею твёрдые облака и метановые сосульки размерами с Землю. Этого так много, что христианская геенна представляется тёплой, как светящиеся окна в зимней Москве девяностых, и оттого совсем нестрашной.Когда-нибудь, перерождаясь, через десять жизней или через двадцать, когда небо будет другим, и звёзды изменятся, и ты забудешь все молитвы, и станешь древним, как два народа – ты вспомнишь, обязательно вспомнишь лишь одно слово из этого времени, забитое навсегда в самое ядро твоей души, и скажешь – аджабсандал, аджабсандал, вкус моей родины.
Крыса и бабочки
Светлой памяти Нодара Яковлевича Джинджихашвили.
«Исфаганец Абдул-Хуссейн был продавцом мёда. По-настоящему его интересовало лишь одно — бабочки, эта страсть отнимала всё свободное время. Ранним утром, когда базар ещё не открылся, Абдул-Хуссейн отправлялся за город, прихватив немного своего товара и вина, а также бумагу и кисти с красками. Он размешивал мёд с вином на плоском блюде и выставлял в траву. Через некоторое время прилетали бабочки, пили приготовленную смесь и, захмелев, засыпали. Исфаганец осторожно сажал их на рукав и зарисовывал. Закончив рисунок, он терпеливо ждал, когда бабочка очнётся и замашет крыльями, и тогда говорил:
«Лети, чудесное творение Аллаха, лети в свою воздушную землю, лети и передай, что Абдул-Хуссейн из Исфагана, торговец мёдом, не причинил тебе вреда».
***
Расскажи, куда идти, когда нет прямой дороги? Объясни мне, отчего мир, прежде стоявший незыблемо, знакомый до малейших черт, вдруг стал преображаться? Помнишь, мы брали воду с сиропом по 3 копейки, и без сиропа, по копейке, в том же автомате в саду Спортлото, где брали наши родители, когда были детьми? Помнишь, дома не менялись, и лишь изредка кто-то красил уличные стены розовой или голубой извёсткой, и хватало трёх дождей, чтобы дома возвратили свой прежний цвет, и это постоянство касалось всего — даже потерять что-либо было невозможно? Помнишь, однажды я вынес из дома маленькую серебряную ложку для соли, в виде жёлудя на дубовой ветке, и выменял, не помню, на что? Я потом много раз видел эту ложку — то она лежала в траве, подле пальмы в Молоканском саду, то на дне фонтана, около бульварного кинотеатра, однажды я увидел её в скобяном магазине Беника, в куче сапожных гвоздей, и если всякий раз не пугался, то запросто смог бы её вернуть.
Помнишь, в полуподвальном окне одноэтажного ремесленного училища, между Пассажем и армянской церковью, торчала устрашающая колодка для растяжки обуви, похожая на пыточное орудие? А в соседнем окне висел колоссальный розовый бюстгальтер, словно сшитый из стёганого одеяла, и эти предметы простояли в неприкосновенности всю мою жизнь?
Теперь всё меняется с огромной скоростью, привычное пропадает и появляется новое, и что-то странное происходит с тобой, да так, что можно считать самого себя прежнего, того, к которому привык, более не существующим.
***
Наши соседи справа были люди необычные. Жили они не просто в собственном доме, в собственном дворе, весь двор населяли только родственники, один удивительнее другого. Кто там только не жил! И тётка по имени Хава, одна нога которой была настолько короче другой, так, что при ходьбе Хава то вырастала на пол-головы, то настолько же уменьшалась, и глухонемой Гриша, молчаливый, как валун, бывший у родни на ролях дворника и чернорабочего, был ещё дядька, по имени Шимшун, который пережил трёх жён, имея от каждой по дочери. Эти дочки были красивые, как одна, все вышли замуж и уехали, а вот Шимшун был поистине страшен — обладал заячьей губой, просвечивающей сквозь усы, и, вдобавок, подбородком столь крохотным, что, казалось, его нижняя губа плавно переходит в шею. Кроме того, там жили пожилые женщины, тихие и незаметные, одни были толстые, другие, наоборот, тощие, как кукурузная солома. Держал этот двор Захар с двумя своими братьями. Они вообще наводили шороху на Джуут Махалля, наш квартал в старой части города. Оба Захаровых брата, Ромик и Додик, в разное время отлучались со двора на несколько лет, по приговору советского суда, и успешно возвращались, приобретя дополнительное количество той мистической субстанции, что принято называть авторитетом. С ними дружил мой отец, и частенько бывал в том дворе, а мне это удалось всего один раз в жизни.
Захаровский двор имел дубовые старинные ворота и по вечерам запирался на засов, как средневековый замок. На плоской крыше самого высокого строения двора, примыкавшего к нашему балкону, жил Захаров дед, тоже Захар, человек необыкновенно нелюдимый. Про него говорили самое разное — будто был старик в молодости абреком, и погубил немало живых душ, и что в старости стал чернокнижником и успешно наводил порчу на окружающих.
На самом деле, Захар-старший как-то построил «сукку», шатер из веток, в таких верующие евреи поселяются на время праздника Кущей, но, по окончанию дней, которые нужно провести в шатре, он не стал его разбирать и остался жить на крыше, было это ещё до моего рождения. С роднёй он не разговаривал долгие годы, по слухам, даже проклял её, мочился, якобы, в водосточную трубу, а нечистоты бросал во двор, а еду ему приносила, закрыв лицо платком и скрестив пальцы от сглаза, жена Захара-младшего, по имени Лиза, дочь доктора Штерна, лечившего меня в раннем детстве от скарлатины. Как и все жители двора, Лиза была странная, бледная, как сметана, и молчаливая, вдобавок, она постоянно улыбалась. У Захара-младшего же было шесть пальцев на каждой руке, по одному добавочному мизинцу, на которых он носил золотые перстни с камнями, и, по слухам, которые невозможно проверить, у него ещё было три яйца и отсюда — абсолютно неограниченные мужские возможности.
***
«когда мы приехали отец мой сажал деревья
в честь старшего брата посадил инжирное дерево брат мой умер а дерево осталось.
в честь старшей сестры посадил эбеновое дерево, сестра моя умерла а дерево осталось
в мою честь посадил черешню и я стал выше всех деревьев сада
в честь младшей сестры посадил вишню а вишня засохла»
***
Однажды с нашего балкона сбежала на крышу Захарова дома моя ручная чёрная крыса, по имени Роза. Пошёл я искать её. Толкаю ворота их двора, вхожу. Во дворе надымлено, два мангала горят, и глухонемой Гриша, сидя на корточках, дрова собирает, меня не видит, иду мимо, вхожу в дом – а там, в прихожей, сидит привязанный к стулу человек с мешком на голове. Я останавливаюсь в ужасе, думаю бежать домой, но тут вспоминаю свою крысу Розу — как она сахар берёт лапками, как ест, поглядывая на меня тёмными бусинами – и набираюсь смелости, осторожно вдоль стены протискиваюсь, иду дальше. Слышу голоса, дверь открываю, а там, в большой комнате, восседает весь цвет квартала и города, все знаменитые люди, во главе стола Захар-младший, он же Шестипалечный, Ромик и Додик — братья его, Сёма, известный по прозвищу Челентано, дядя Юра, Рудик, Валера, известный, как Карандаш, и дядя Яша Бакинский собственной персоной. Ещё какие-то женщины там, молодые и накрашенные, мне совсем неизвестные. Между Захаром и Ромиком сидит очень грустный мужчина в кипе набекрень, с разбитым в кровь носом и торчащим изо рта кляпом, вырезанным из айвы.
На столе – полный хаос, окурки везде, полупустые бутылки, и Захарова жена со своей вечной улыбкой Джоконды стоит с подносом и тарелки меняет.
Все на меня посмотрели, я поздоровался и встал, как вкопанный.
— Входи, гагулик, входи, за стол садись, хлеб есть! — сказал пьяным голосом Захар-младший.
— Это что за шкет?
— Фиксы сын.
— Фиксы сын? А-а-а!- сказали за столом, и я понял, речь идёт о моём отце. Усадили меня за стол, налили рюмку, к которой я не притронулся – я никогда ещё не пил спиртного.
Действие, прервавшийся с моим появлением, продолжилось, и Захар тостовал — рюмку с водкой он держал на ладони, при этом шестой его палец, снабжённый перстнем, торчал под прямым углом к ладони.
— Как я уже говорил, у нас хороший день сегодня, да? – сказал Захар, борясь с икотой, — Сегодня мы собрались тут — все честные люди! И мы говорим о больших вещах, хороших вещах, так? О смысле жизни, говорим, так? И в чём же смысл нашей жизни, братва? Скажите мне, как брату? А то некоторые, такие, как присутствующий тут Ричард, думают, что смысл жизни в том, чтобы тырить у братьёв, чтобы быть крысой, вот что они нам думают!
Тут голос Захара задрожал от гнева и он свободной рукой схватил за волосы грустного человека с айвой во рту, очевидно, того самого Ричарда, и несколько раз воткнул в стол лицом, так, что зазвенели и попадали бутылки, и нос его раскровянился ещё больше.
— Брат, брат, не волнуйся, — зазвучало несколько голосов с разных концов стола.
— Тут ребёнок, я бы заметила, — сказала его жена, ставя упавшие бутылки.
— Какой ребёнок, овца, я в его возрасте яйцами орехи ломал, — огрызнулся Захар.
— Я предлагаю дать нам слово уважаемому дяде Яше, — сказал Сёма-Челентано.
Дядя Яша, он же Вор Бакинский, встал со своего места, ослепив всех в полном смысле лучезарной, золотозубой улыбкой, пару раз кашлянул, держа рюмку в левой руке (он был левшой):
— Говорите о смысле жизни, братья, да? Ну, это таки вопрос! Люди, даже более мудрые, чем мы, искали ответ — а в чём же этот смысл жизни? И человек всю жизнь ищет этот ответ! Если вы меня спросите, дядя Яша, может ли смысл жизни человека быть в том, чтобы крысить? Я скажу — нет, такой смысл быть не может у человека. А тогда спросите, в чём же смысл, дядя Яша? А том, чтобы делиться по-братски с братьями, вот в чём! Но понимает ли это Ричард?
Человек с айвой во рту замычал и закивал головой очень усердно.
Дядя Яша указал на него рюмкой и сказал:
— Он понял! Вы видели? Больше не будет крысой! Ричард, мы боялись за твою душу, чтоб она не стала вдруг чёрной! Но она же не станет, правильно?
Тот опять закивал и замычал.
— За мудрость уважаемого дядя Яши! – сказал с чувством Челентано.
Все встали, я тоже встал. Чуть позже стал отпрашиваться, сказав, что пришёл за крысой, ответом был громкий хохот, и объяснить что-либо было невозможно. Я всё-таки отпросился и стал подниматься по лестнице, ведущей на крышу.
***
«Сара, не говори мне ни слова – я не услышу. Мы с тобой бежали из родительского дома, взявшись за руки, там мы были братом и сестрой, тут стали мужем и женой. Я знаю, что проклятия мы не избежим. Матери наши разные, но отец один, добрый наш отец, и он проклял нас, и разорвал свои одежды – хоть мы не похожи, мы выросли из одного корня, и переплели свои ветви, так бывает лишь с деревьями, но не бывает у людей. Я знаю, что если обойду весь свет хоть два раза, я не найду женщину, которую буду любить, как люблю тебя. Ты ведь самая прекрасная на свете, возлюбленная моя»
***
Поднявшись на крышу, я впервые увидел вблизи жильё Захара-старшего — довольно большой, неряшливо сложенный шалаш, похожий на муравейник или стог сена, накрытый сверху кусками полиэтилена. С одной его стороны зияла большая прореха, через которую можно было войти. Я остановился, мне вновь стало не по себе, я вспомнил рассказы про то, что старик наводит порчу. Громко поздоровавшись в пустоту, но, не услышав ответа, я всё-таки вошёл — внутри пахло пылью, керосином и ароматными палочками, горела одна-единственная лампочка без абажура, освещая скудную обстановку – всё, кроме ложа, представлявшего собой скопление разномастных пёстрых подушек на ковре, было заставлено книгами. Одна на другой они громоздились вдоль стен, на одной книжной пирамиде стояла тарелка с остатками еды, на другой – патефон с пластинками, сам Захар-старший тоже восседал на стопке фолиантов – это был благообразный печальный старец в вылинявшей черкеске, с остатками нежного белого пуха на макушке. Склонившись над пухлым томом, он читал с помощью очков и лупы, шевеля губами. Заметил он моё появление, только когда я заслонил ему свет, тут он поднял глаза и вздрогнул. Спросив про крысу, и убедившись, что он совершенно глух, я начал прощаться, и тут увидал беглянку — она сидела прямо на фолианте с еврейской надписью на корешке, очевидно, намереваясь им полакомиться.
— Вот она, вот она! – закричал я, показывая пальцем.
Захар-старший, повернувшись туда, принялся ощупывать поверхность, тем самым выдав, что помимо глухоты, он, скорее всего, практически незряч, и тут моя крыса, самая смирная крыса на свете, его укусила. Вскрикнув, старец сделал два шага назад, потерял равновесие, и с треском сел на патефон, задрав ноги в стоптанных чувяках, а сверху на него обрушилась вся книжная стена.
***
Скажи, дорогой мой, скажи, что всё это было – там, где летом между балконами в Старом городе смыкались виноградные плети, превращая каждую улочку в подобие протока в джунглях, а в редкие, настоящие зимы рыхлый снег оседал на оранжевых фонариках хурмы, разложенных рядами на прилавках. Там, где сушат на тротуаре перинную шерсть, разложив на коврах и простынях, и около каждой волосяной кучи восседает по старухе, одетой во всё чёрное, в чёрном платке, завязанном над лбом, и золотыми кольцами в ушах. Где возникают за ночь пирамиды огромных арбузов, и золотые ленивые шершни ползают по ним, в поисках лужиц арбузного сока, похожего на сукровицу. Где, родственные ветру, никогда не смолкают птичьи голоса, и скрипит древняя карусель в Молоканском саду – а сам ты чувствуешь себя вечным, потому что невозможно измениться в столь неизменном мире.
***
Я убежал домой, бросив свою крысу на произвол судьбы, бежал так быстро, что почти не запомнил обратного пути – помни лишь, что из окон доносились крики, а Сёма-Челентано стоял в углу двора и его тошнило. Дома я сказался больным и лёг, накрывшись одеялом с головой, почему-то я решил, что сосед-отшельник умер после моего нелепого появления в его жилище. Я вздрагивал от любого стука, ожидая, что вот-вот в комнату войдёт мой дед, а за ним — Захар-младший с братьями и гостями, все они встанут в дверях, и, глядя с ненавистью, укажут на меня пальцами, как на убийцу. Но ничего такого не случилось, и я успокоился, только, выходя на балкон, с опаской поглядывал в сторону соседской крыши, а там ровно ничего не менялось. И ещё мне было жаль мою крысу Розу.
Через неделю был праздник Нисону*, мужчины с утра наводнили базар, во дворах пекли гьогьол**, и в воздухе стали разливаться ароматы праздничных блюд. Я сопровождал наряженного деда в синагогу, и перед службой, как заведено, дед присел на лавочку под инжирным деревом, чтобы пообщаться. И тут я увидел Захара-старшего — в костюме и роскошной шёлковой шляпе, не хуже, чем у деда, он сидел в вынесенном кресле, держа на коленях свёрток, а над его головой красивая взрослая девочка с синими глазами, видимо, одна из правнучек, держала зонтик от солнца.
«Г-споди, он жив», — подумал я с облегчением.
Захар-старший заговорил с дедом, тот покивал головой, и подозвал меня. Я подошёл, ожидая самого худшего, но тут заметил, что они смеются, засмеялась и девочка. Подойдя, я не поверил своим глазам – из рукава захаровского пиджака выглядывала моя крыса Роза, с которой я успел проститься. Я взял её – Роза меня узнала, аж затряслась от радости – и посадил в карман.
— Неси домой и возвращайся, — сказал мой дед.
— Слушай, ты его тогда напугал, — сказала девочка, сделав строгое лицо, — Крысы портят книги, ты не знал? Он говорит, если завёл животное – следи за ним. И ещё, раз ты любишь природу, он дарит тебе на праздник книгу, но просит, чтобы ты её берёг, это хорошая книга.
Девочка передала мне свёрток, который был у Захара-старшего. Я собрался бежать домой, но Захар, покрутив колёсико слухового аппарата, поманил меня, я приблизился. Захар ещё раз сделал приглашающий жест, и я наклонился к его лицу.
— Забудь, что ты видел, – произнёс Захар на удивление внятно звучащим голосом. – Не будь таким никогда. Не тот счастлив, кто родился у доброго отца, а тот, кто воспитал доброго сына. Не ходи в наш двор! – и отпустил меня таким движением, словно отгонял осу. Забежав домой и водворив Розу на её место, я замотал, для верности, дверцу клетки проволочкой и открыл пакет — там лежала шершавая, тёмная от времени тонкая книга, без надписей на переплёте. Позже, сходив за дедом, я книгу рассмотрел — это был альбом бабочек, непохожий на все, мной ранее виденные. Бабочки были нарисованы яркими красками, очень точно, и могло бы показаться, что они живые, если бы не одно — только три крыла у каждой были раскрашены, а четвёртое так и осталось контуром, проведённым тушью, а поперёк шла незавершённая арабская надпись, гласящая, что «нет Б-га, кроме…».
Когда мир наш начал меняться, первым таким событием стало исчезновение Захара-старшего. В тот день подрались его потомки, Ромик с Додиком, причём, драка, начавшись в их дворе, плавно перетекла на улицу, один погнался за другим, настиг на углу, и принялся осыпать тумаками. Вышел и Шестипалечный, встал под нашим балконом, но вмешиваться не стал.
Выскочили на улицу и другие обитатели двора – глухонемой Гриша, Шимшун с заячьей губой и несколько тёток.
— Захар, сделай же что-нибудь! – крикнула его жена Лиза.
— Молчи, овца, пусть поговорят, разберутся, — отвечал тот.
Те разбирались битый час – душили друг друга, осыпая проклятиями. Все обитатели улицы высыпали на крыши и балконы, и не было б этому конца, если б наша соседка с первого этажа, Пурим-ханум, не кинула, сняв с головы, платок им под ноги.
В тот момент со двора вышел Захар-старший – с тросточкой и связкой самых ценных книг, весь в белом, в парусиновой панаме, надвинутой на глаза. Взглянув на драку, он повернулся и засеменил в другую сторону – туда, где никого не было, куда никто не смотрел, где край улицы таял в осеннем мареве, прошёл и вскоре скрылся с глаз. Никто его больше не видел.
В конце подаренной книги, вернее, как на Востоке положено, в начале, рисунков не было, были пустые страницы, три из них были исписаны – надписи были на нашем горском языке, старыми еврейскими буквами, выписанными аккуратным угловатым курсивом. Я попросил деда перевести.
На первой странице было стихотворение, посвящённое некой Саре – как дед сказал, довольно безыскусное.
На второй было написано:
«Мы всегда думаем над смыслом жизни, в этом состоит наша человеческая природа. И мне не чужды эти мысли. Человек всю жизнь бьётся над этим вопросом, и всю жизнь собирает знания, чтобы ответить – и в тот момент, когда все знания собраны, и ответ готов – человек перестаёт жить. Ведь не сам ответ доставляет наслаждение, а лишь его поиск».
На последней было:
«Бабочки дают нам надежду на свет. Погляди на эти создания, и пойми – как спящая в коконе бабочка пробуждается для новой жизни, так и ты пробудишься. И ты был червём, но в новой жизни станешь воздушным созданием, предназначенным для неба».
***
Пусть ты стал другим, и мир другой, пусть так. Нет ни домов прежних, ни прежних жильцов, засохла финиковая пальма в Молоканском саду, пропали фисташковые деревья и даже большая черешня, развесистая черешня во дворе исчезла, словно её никогда не было. Синагоги старой нет – на её месте теперь новое здание, совсем безликое. Ни дворов тех нет, ни виноградников, и лишь в ясный летний полдень кружат в воздухе бабочки, лёгкие и нарядные, словно вернувшиеся из райского сада.
*Нисону (джуур.) – Пасха
**гьогьол (джуур.) – маца, опресноки