Андрей Тавров — Апология бессвязности, или о возрождении словесности
ТАВРОВ
Андрей Михайлович
Родился в 1948 году в Ростове-на-Дону. Окончил филологический факультет МГУ. Автор тринадцати поэтических книг, продолжающих и углубляющих поэтику метареализма, двух романов, эссеистических«Писем о поэзии» (М., 2011) и нескольких сказок для детей. Главный редактор поэтической серии издательского проекта «Русский Гулливер», главный редактор журнала «Гвидеон». Работает на «Радио России». Живет в Москве.
Стихи Андрея в ФИНБАНЕ
Эссе Андрея в ФИНБАНЕ
Травматизм жизни и терапия поэзии
О чтении
Тексты, которые читаем, это формы, куда заходит, наполняя их, наша энергия жизни. Когда ее много, почти любой текст светится, даже не за счет своих достоинств, а благодаря ее свежести. Вот почему нельзя еще раз перечитать любимые книги так же, как читал их в юности.
.
.
МИЛОСТЬ КАК КЛЮЧ К ГНОСЕОЛОГИИ И ПРОЧЕМУ
В Торе есть выражение, фразеологизм, встречающееся довольно регулярно: «милость и истина». Слова стоят в нем именно в такой последовательности – сначала «милость», а потом «истина». Поскольку Тора книга непростая, вдохновенная Высшим, то стоит обратить на это внимание или даже помедитировать на это словосочетание. Оно дает понять, что несмотря на то, что милость и истина – пара, создающая не только языковое, но и глубинно-смысловое единство, все же понятие «милость» – стоит в выражении на первом месте, т.е. является начальным, тем, без чего не будет продолжения. Что для того, чтобы возникла истина, нужно предшествующее появление милости. И что, если милость не проявилась прежде истины, то и истина будет вполне условной и даже, скорее всего, не будет таковой вовсе.
Итак, «милость». Что же это значит на языке Библии? Если вы заглянете в Библейский словарь, то увидите, что милость прежде всего коннотирует с «любовью». Милость есть проявление Высшей (а другой не бывает) любви. И чтобы истина, как таковая, проявилась, скажем, в разговоре, в споре, в философском труде, в поэзии или математике – если конечно мы хотим, действительно истины, а не ее лукавых и пронырливых имитаций, для которых вполне достаточно, скажем, логики или диалектики, а иногда и просто запала – необходимо поле любви или интуиция любви.
Если говорить на разговорном языке, это может выглядеть так: правда, высказанная без любви, уже не правда. И если в политике, в философии, в семейном разговоре, в литературной критике, в самом литературном творчестве я говорю свою правду, не предварив ее милостью-любовью, я говорю неправду.
Вот почему в большинстве споров истина не рождается. Потому что спор чаще всего убивает любовь, даже если к началу спора она и присутствует. Вот почему философии оказалось недостаточно быть последовательной, логичной, системной для того, чтобы произнести истину. Вот почему утверждение «я – философ» еще ничего не гарантирует по поводу того, что автор высказывания способен на обнаружение и формулировку правды-истины, несмотря на то, что в самом слове «философия» уже содержится подсказка на то, что ключом к истине является именно любовь.
Вообще, слово «философия» до некоторой степени дублирует библейское выражение: милость и истина, ибо переводится на русский как «любовь и мудрость» и никогда не будет звучать в обратном порядке, скажем софиофилия, нет – сначала «фило», потом «софия». Итак, слово «философия» само по себе также знает, что «милость», «любовь» – это дверь к истине, к правде, если вы , конечно, хотя бы немного озабочены существованием в вашей жизни правды, а не, скажем, выгоды, часто бессмысленной – выиграть, например бесцельный спор.
« Что есть истина?» — скептически произнес римский прокуратор в то время, когда Истина смотрела ему в глаза. 21 век, эпоха наследующая деконструкции, симулякрам и относительности всего, вторит римскому наместнику, опираясь на свою собственную «мудрость», и , кажется, вторит отчасти справедливо.
Мышление деструктивно, оно знает это, но продолжает опираться на себя. В таком способе познания мира и человека истину искать не приходится. Поэтому Понтий Пилат как собирательный образ во многом для сегодняшнего времени красноречиво эмблематичен и убедителен.
Но ведь никто и не предполагал что философия или «милость и истина» способны успешно действовать лишь одной своей половинкой: софией или истиной, отрекшись от фило/любви или милости. Никто не предполагает, например, что одноногий атлет способен побить мировой рекорд, действуя честно.
Поэтому, если хотите, чтобы вас продолжали дурачить (а многим это как раз нравится), можете играть в эту игру и дальше, но если для разнообразия вам интересно взглянуть в лицо не понятию, а правде, воспользуйтесь ключом к ней, который мы обнаружили, обратившись к давно известным, но забытым вещам.
И если в книге, разговоре или философском диалоге нет ни милости, ни любви, не думайте, что вам хотят поведать правду, нет, — тут, без сомнения, таится другая причина. И, скорее всего, в итоге она не прибавит жизни ни вам, ни собеседнику, но отнимет ее у вас обоих в пользу «мышления».
Но если милость в той или иной форме все же присутствует, значит, дверь к диалогу или прочтению открыта – входите!
.
.
ОБЪЕКТИВНЫЙ КОРРЕЛЯТ В ОБЛАСТИ ВЫСОКОЙ РЕАЛЬНОСТИ
Мне кажется, что принцип «объективного коррелята», сформулированный в свое время Т. С. Элиотом, можно реализовать не только в сфере эмоциональной. Напомню, поэт и критик призвал не описывать эмоции и даже не называть их, а так строить повествование (и поэтическое, и прозаическое), чтобы в ходе его восприятия эмоции возникали у читателя в качестве побочного эффекта. Т. е. повествование не называет эмоции, оно делает возможным рождение этих эмоций наяву, в читателе.
Я много читал литературы, описывающей события из жизни духа, изобилующей словами «Вечность», «Дух», «Бог», «Просветление» и т.д., я сам много написал такой литературы. Мне кажется, что она нужна и делает свое благородное дело, если только написана добросовестно, но сегодня мне представляется более интересным создание такого повествования, которое, не называя Бога, Духа, Сатори, Карму, Абсолют способно вызвать во внимательном читателе ощущение присутствия всех этих трудноуловимых в современном мире реальностей, больших, тем не менее, чем все остальные реальности этого современного мира. Такие удачные опыты уже были, начиная с древней китайской поэзии, японских миниатюр, некоторых страниц Хемингуэя (в «Трехдневной непогоде»), Толстого, Чехова, Уоллеса Стивенса, Ю. Казакова, Блока, Грэма Грина («Сила и Слава») и т.д. Я специально не включаю в этот список Ангелюса Силезиуса, Хуана де ла Крус, Сведенборга, Мильтона, Руми и даже Рильке, говоривших о неуловимых вещах почти напрямую, сделавших их центром своего художественного внимания. Я говорю о возможности применения «объективного коррелята» в сфере почти неуловимых степеней духовной реальности, чтобы она не описывалась , а рождалась сама в восприятии внимательного и открытого этому контакту читателя.
Когда Басё пишет о том, что во время разлива «цапля стоит на коротких ножках» — ему не нужно слово «Вечность», а то, что стоит за этим словом уже само собой возникло во время чтения.
.
.
Мне кажется, мы сейчас находимся на пороге прорыва в новое качество литературы, в ее возрождение. Писатели долго искали возможности разговора, которые обретали подчас изысканные, подчас зашифрованные формы, объединенные в конечном счете общей итоговой тупиковостью, как это случилось с живописью автора «Черного квадрата» после того, как решающее слово в живописи им было произнесено. Бодрияр даже заключил, что нам остается только бессмысленный повтор, диффузное разрастание производства «культурных ценностей».
И это было совсем недавно похоже на правду. Еще совсем недавно.
А сегодня мы стоим на пороге потрясающего культурного взрыва. Другое дело, успеет или захочет он случиться. Пороговая ситуация всегда магична, тревожна и неокончательна.
Культурный взрыв случается, когда наступает эпоха обновления сознания, причем выбор стоит не между новой и тонкой с одной стороны или еще более новой и тонкой формой высказывания с другой, а между жизнью и смертью. Человеку, тонущему в океане надо докричаться до проходящего мимо лайнера, не заботясь о том, насколько благозвучен или необычен его крик. Вот та область, где рождается новая литература. Вот ее начало. Всем тем, кого мы любим и читаем была свойственна способность высказывания равноценного возможности жизни, ее крику. Было множество мастеров второго ряда, но в первом всегда были такие, как Микеланджело, Гоголь, Мандельштам, Рембо… Все они вопили, а не конструировали или выверяли. Даже холодноватому Леонардо был свойствен этот отчаянный, невидимый и бесшумный для мира вопль. Даже для Толстого.
Настал момент крика.
Какой же мне видится уже почти различимая на ощупь, «наплывающая» новая словесность, способная исцелить и вдохнуть в читателя жизнь? Каковы ее основные приметы?
Прежде всего – бессвязность. Хорошо связанная, теплая как свитер, литература – основная из читаемых — страдает одной неистребимой погрешностью – она самозамкнута и лжива. Хорошая связанность поэмы или рассказа обладает свойством непрозрачности, свойством подмены нефиксируемой жизни своей массивной «художественно логикой», своей убедительной сюжетной «правдой», жестко подмораживающей некоторые типичные «события» при помощи аристотелева мимесиса. Такой рассказ вытесняет жизнь своей непроницаемой природой, делая вид, что эту жизнь отражает. Но на деле он не отражает ничего, кроме самого себя, кроме правил литературы и легко угадываемого (потому что интересного и доступного большинству) уровня сознания, на котором находится создатель вещи.
Поэтика бессвязности сама по себе не нова. К ней прибегал еще Гофман в «Записках кота Мурра». Весь модернизм стоит на бессвязности. Дадаизм, Обэриу, имажизм, почти вся европейская поэзия, наследующая новым подходам к форме Паунда и Элиота, — все они более или менее, пользовались и пользуются поэтикой бессвязности. Тем не менее, бессвязность сама по себе никого не способна исцелить и вдохновить. Поэтому в любой без-связной подаче автор искал красную, хотя и неявную, нить связи. Клей, который бы связал серию логически несвязанных фрагментов воедино. Стайн писала о повторе. Хемингуэй снимал фрагментарность «теорией айсберга».Для Паунда и Элиота связь осуществлялась культурным контекстом, в котором «плавали» поэтические фрагменты их поэм. Причем сам фрагмент должен был образовывать что-то наподобие нового культурного иероглифа, который, становясь в оппозицию к соседнему, производил бы вспышку смыслов.
Такую расстановку фрагментов Элиоту в «Бесплодной земле» помог осуществить Паунд, удостоенный в результате этой операции посвящения – «Мастеру, большему, чем я».
Итак, с одной стороны у нас традиционная связность добротного повествования, вытесняющая саму жизнь. С другой – бессвязность дада, которую каждый связывай как умеешь или более тонкая работа по связи фрагментов поэтической речи – поэмы Паунда, Элиота, Олсона, Палмера, отчасти Драгомощенко и многих менее заметных писателей.
Но, если связные вещи подменяли жизнь, то бессвязные, рассчитанные на потаенную и словно бы немую артикуляцию культурного поля, осуществляющего эту связь, оставались закрытыми, непонятными читателю, на которого были рассчитаны, и если и породили огромную волну интереса, то, в основном, благодаря университетским преподавателям и профессорам. Для кабинетов и библиотек такая поэзия — лакомая кость, которую долго можно грызть, высасывая все менее явные культурные соответствия и переклички. Если этой поэзии и удалось прорвать академическую ограду, то за счет иных, чем усложненность бессвязных фрагментов, доверенных культурному контексту, свойств.
Но бессвязности предстоит сделать еще один шаг. Сама по себе бессвязность хороша тем, что оставляет в своей словесной фактуре – лакуны, отверстия и трещины, прозрачные для вещества жизни. Той самой, о которой якобы так заботится вся современная литература, не говоря уже о более ранней словесности. Одних названий со словом «жизнь», не считая романа Мопассана, наберутся десятки. Но что же под этим словом подразумевается литераторами и как они ее отражают?
Думаю, что лучшие из них эту жизнь не отражали, а впускали внутрь вещи. Давали ей возможность течь внутри своих рассказов и стихов. И все же до 20 века, связность, связанность фактуры, о которой мы говорили, больше эту жизнь заменяла, чем впускала. Чем же можно осуществить единство поэтики бессвязности, если не культурным контекстом? Ответ назрел – самой жизнью, самим ее неуловимым и не тождественным ни одной из форм потоком. Этому потоку нужно дать течь, омывая острова слов и образов, вызывая при этом свечение на их границах, оживотворение словесных сгустков мощью живого струения, пришедшего из разлома поэтической фактуры. Такая поэзия будет животворить. Способна помочь вещам – быть. Такая поэзия способна исцелить и поставить на ноги, ибо творится не авторским произволом, опирающимся на общераспространенную технику и технологию стихосложения, а анонимным и всеведущим потоком самой жизни, из которого состоит все мало-мальски стоящее вокруг нас.
В чем же состоит отличие культурного контекста, осуществляющего связь и связь при помощи самой жизни? Прежде всего, в том, что культурный контекст состоит из форм, замкнутых, детерминированных и относительных, как и любые формы, а жизнь по своей природе расположена вне форм. Как, например, чистое пространство, лишенное наполнения. Тем не менее, мы обладаем возможностью чувствовать ее отчетливей и «наглядней» любой формы, потому что она и есть основание для любой формы. Младенец, не видящий формы, кричит из-за чувства жизни. Сама жизнь кричит сквозь его крик.
Дальше самое главное – каким образом уловить и впустить в произведение этот поток? Ответ тут один – ощутить этот поток в самом себе, впустить этот поток сначала в самого себя. Ощутить в себе то, что связывает тебя, дерево, звезду, любого человека и любую другую форму мира. То, что омывает тебя изнутри так же, как омывает рыбу, черепаху, живое слово друга, бегущую в океане волну, крик ужаса и спазм восторга. Омывает рождение и омывает умирание. То, что делает их едиными, то, что их связывает. На этом пути возможны имитации и подделки. Более того, они тут как бы даже провоцируются. Кто же из нас скажет, что не видит в себе потока жизни и не готов им напоить свои вещи? Но не торопитесь. Мы обманывали себя не раз, возможно сейчас, когда мы стоим на пороге невероятного броска, и не стоит этого делать, себе будет хуже. Этот поток только предстоит выявить, вывести из плена цитат и концепций, из плена вообще, любой формы…
Чтобы быть не голословным, укажу пример схожей бессвязности, которая снимается изнутри взрывом невероятной мощи жизни, пришедшей изнутри – это коан. Коан, как известно, алогичное утверждение, которое ученику следует «понять». Например «покажи мне хлопок одной ладонью» или «почему Будда — это кипарис во дворе?», или «прежде , чем был Авраам, я есмь». Интеллект не способен связать эти высказывания в логику, в непротиворечивое единство, вообще — в единство. Интеллект будет говорит – эту чушь надо уничтожить вместе с ее носителем. Да, интеллект здесь единства не добьется. А жизнь – взломает противоречие изнутри и свяжет, не замечая никаких преград. Последняя великая философия – экзистенциализм, это знала и на это опиралась.
Бессвязная литература держит коан на роли дальнего родственника, ориентируясь на приход самой жизни в свои без-связные структуры, но не повторяет коан.
Напор жизни должен быть столь высоким, что увлечет и потащит за собой внимание читателя, ибо тот поймет, что речь идет о нем самом, о его жизни – одной на всех, которая здесь явлена как сверкающий, хоть и незримый поток, омывающий фрагментарные и «бессвязные» формы, выстроенные рукой мастера.
Мы либо сделаем это, либо не сделаем.
Потому что пароход идет мимо и через какое-то время исчезнет в тумане.
.
.
О РАЗЛИЧЕНИИ ДУХОВ В ЛИТЕРАТУРЕ ИЛИ КРАМОЛА В ДЕЙСТВИИ
Вещь литературы состоит не только из текста, как и человек состоит не только из тела, ума и одежды. В присутствии одних людей, казалось бы и не очень звездных, мы проявляем лучшие свои возможности, и даже порой исцеляемся от недугов, а рядом с другими, всеми уважаемыми и даже докторами наук, мы иссыхаем за 10 мин общения. Можно назвать этот дополнительный фактор, на ваше усмотрение — аурой, полем или духом художественного произведения или человека. Это к тому, что тут есть за что зацепиться аналитикам или хотя бы «думающим». Так вот я на этой неделе перечитал несколько безупречно сделанных стихотворных книг,написанных признанными авторами, и каждый раз поражался, насколько мертв их дух, что тем более обидно при несомненном и зачастую виртуозном мастерстве. И я подумал, не стоит ли обратить внимание, вопреки сомнительным авторитетам и конвенциям на духовную составляющую вещей? Или мы окажемся в положении психолога (психе — душа — логос смысл), утверждающего, что души не существует. — Вы что же, хотите применить тезис апостола Павла о различении духов к литературе?, — спросят меня. — Да хочу. Во имя своего здоровья и вкуса. Общаясь с малознакомым человеком, я этот тезис реализую неосознанно и невольно, решая, стоит ли уйти подальше и сразу, или с этим человеком хорошо бы побыть еще. Думаю, что с книгой или фильмом я имею право войти в такие же отношения, ни с кем дополнительно не консультируясь. И неважно, сколько премий они уже получили или еще получат. С мертвой книгой или мертвым фильмом мне продлевать общение явно не полезно, пусть этим занимаются издатели и литературоведы.